Анатолий Днепров - Человек для архива

— Это вроде спортивного соревнования, Пэй. Вас я назначаю судьей. А вы, Боллер, будете капитаном команды, вернее, одним капитаном на обе команды…

19

Это был тот самый аппаратный зал, в котором Боллер провел надо мной первый эксперимент. Сейчас, готовясь к массовому опыту, он лихорадочно бегал от прибора к прибору, от пульта к пульту, что-то проверяя, поворачивая какие-то рукоятки и рубильники, а я стоял и следил за человеком, который явно терял или уже потерял себя. До меня доносилось его бормотанье:

— Если последовательно и методически отрывать мухе крылья, лапки и выдирать из ее тела волоски, то это будет жестоко. Но если против мух применить средство массового уничтожения, то все, наоборот, будут считать, что мухи только этого и заслуживают. То же самое и с людьми. Вы, Пэй, думаете, мне сначала было легко экспериментировать с отдельными индивидами? Увы, нет. У меня была одна подопытная девушка…

— Катарин, киноактриса?

— Да, — он не обратил внимания на мою осведомленность. — Я проводил над ней опыты, вводя в организм хлористый натрий и калий с хлором-тридцать семь. Я сам мучался, глядя, как она изменяется, а она, Пэй, не страдала, нет… В сущности подопытная получала ту самую поваренную соль, которая нужна любому человеку. Но как она изменялась! И это было так страшно, потому, что я любил ту, другую Катарин, которая была киноактрисой, а не эту, которая становилась умным, рассудительным синим чулком, кошмарно способным к точному логическому мышлению.

— И вы все же не остановились?

— А кто может остановиться перед поиском истины? Я? Вы? Это невозможно, Пэй. Кто думает о жестокости научного поиска, когда перед тобой забрезжила истина? — Он горько улыбнулся. — Если у тебя и были какие-то сомнения на этот счет, то потом они теряются в ворохе наблюдений и записей, цифр и графиков…

Я не мог согласиться с этим. Нельзя за истину платить такой страшной ценой. А еще страшнее, когда добытая таким путем истина служит низменным целям. Я хотел возразить Боллеру, но ему, занятому настройкой приборов, было не до меня.

Наладив приборы, Боллер подошел ко мне и опустился на лабораторную скамейку. Когда он закуривал сигарету, его руки дрожали. И даже при этом тусклом освещении была заметна мертвенная бледность на его постаревшем за несколько дней лице.

— Я ее очень любил, Пэй… Какое-то раздвоенное чувство… Я любил девушку, но не мог оторваться от уникального объекта исследования. Вы знаете, как с женщинами? Они не в пример нам, мужчинам, идут ради любви на любые жертвы, хоть это их же и губит. Так получилось и с Катарин. Помню, у меня было бесшабашно веселое настроение. Мы пошли в бар и много пили. Мой знакомый администратор, когда я приходил, всегда устраивал для меня и моих друзей уютный, тихий уголок на антресолях, и мы могли сидеть там, никем не потревоженные, и смотреть вниз, и видеть, что там делается. Тогда в этом углу был оранжевый свет, и Катарин сидела на зеленом диванчике в этих проклятых чулках неопределенного цвета, которые таким чудовищным образом делают женские ноги красивыми. На ней была светлая кофточка и темно-зеленая юбка, и она сидела, обхватив колени руками. Мне казалось, что я впервые вижу ее лицо, такое бесконечно родное и доверчивое… Вы понимаете, Пэй?

— Понимаю…

— А внизу, где было много людей, которым не было никакого дела до влияния нейтринного излучения на человеческое «я», играла та самая по-современному грустная музыка, сама мелодия которой без слов утверждала бессилие и обреченность. Но у меня настроение было превосходное, и я любил Катарин, и сказал ей об этом и о том, что буду ее любить несмотря ни на что, а то, что она время от времени становится другой, меня совершенно не страшит, а скорее наоборот… Катарин была очень счастлива, потому что в тот вечер она была сама собой…

— И тем не менее?..

— Мы смотрели вниз, на площадку, где все танцевали, как сомнамбулы, и я сказал, что это похоже на танец смерти. Не знаю, откуда я взял это сравнение, но к тому моменту мне уже было ясно, что я не принадлежу себе, что я чей-то совершенно чужой, что мои знания и мои научные интересы — не мои, а находятся во владении чего-то огромного, значительно большего, чем наша страна или даже вся планета. В тот вечер я почему-то подумал, что человеческое сознание, его разум — вовсе не результат элементарной эволюции, а есть нечто космическое, связанное с тем, что вся Вселенная наполнена нейтринным излучением, которое играет роковую роль в формировании аппарата мышления человека.

— Тогда вы и решили насовсем отдаться полковнику Р.?

— Нет, значительно позднее. Странно, но это мне подсказала сама Катарин. Но я хочу, чтобы вы поняли психологическую обстановку того вечера, когда все было прекрасно и когда я видел только ее. Кристол принес нам джин с лимонным соком, потом еще раз то же самое, и вдруг Катарин сказала мне, что я плохой, ей хочется, чтобы я стал великим ученым, как Ньютон, или Фарадей, или, быть может, как Эйнштейн. Я возразил, что сейчас физика на закате и что я думаю кое-что сделать в области изучения людского сознания. Тогда Катарин влюбленно шепнула, что она готова отдать себя мне для всех моих опытов. Мне кажется, что именно в этот момент я потерял и ее, и себя. Во всяком случае, к такому выводу я пришел позже, а в тот вечер просто рассмеялся, и мы начали танцевать на небольшом пятачке паркета рядом с нашим столиком, а Кристол появлялся время от времени и, улыбаясь, спрашивал, чего мы хотим еще. Певец грустно рассказывал об опавших листьях, о реке, которая осенью очень мутная, и о далеком острове, где раньше росли пальмы, а теперь осталась только ржавая железная вышка, о которую разбиваются волны отравленного океана. И чем грустнее были слова, тем мне и Катарин становилось веселее, пока мы не стали хохотать, как сумасшедшие. Она сквозь счастливый смех сказала: «Я хочу быть твоей лягушкой! Или мышкой! Или кроликом! Кем угодно! Я люблю тебя!» Мы снова уселись за столик, и я посмотрел вниз на зеленых юнцов и крикнул им, чтобы они перестали галдеть, потому что не могу расслышать как следует, что говорит моя девушка. Один верзила пригрозил оторвать мне голову. Я сбросил на него тарелку, и после этого он долго советовался со своими друзьями, как ему поступить. Они поглядывали вверх, на нас, а я вызывающе смотрел на них, потому что раньше времени вообразил себя Эйнштейном. Тогда верзила встал и пошел в конец зала, где была лестница на наши антресоли, и к нам подбежал Кристол и посоветовал смыться, иначе будет беда, потому что идет сам Рисдер Куинс… Я понятия не имел, кто такой Рисдер Куинс, но Катарин сказала, что это будет чрезвычайно интересно. Она покопалась в сумочке и достала оттуда какую-то бумажку, а когда зеленая портьера распахнулась и появился верзила с походкой орангутанга, Катарин поднялась со своего кресла и, улыбаясь, воскликнула: «Хэлло, Рисдер, я давно хотела с вами познакомиться». Верзила опешил, глядя то на нее, то на меня своим единственным глазом. Он не успел опомниться, как Катарин протянула ему бумажку и показала на ней кровавое пятно. «Я всегда ношу с собой ваш автограф. Помните, как вы побили Кэмпа Торена. Это был прекрасный бой. А это мой друг, профессор Боллер. Присаживайтесь к нам». Рисдер повертел бумажку возле своего единственного глаза и довольно хмыкнул. Подсев к нам, он прорычал, что вниз лучше всего сбрасывать не тарелки, а что-нибудь потяжелее, например бутылки или серебряное ведро со льдом. Иногда он бросал на меня недружелюбный взгляд, но его лицо добрело с каждой выпитой рюмкой джина. А Катарин пустилась в рассуждения о том, что сейчас, к сожалению, вывелись рыцари и что все, за исключением Рисдера Куинса, порядочные трусы. Пьяный Рисдер доверительно поведал нам, что он хотел бы уничтожить одного человека по имени Фаркат, который скрывается от него с урной его умершей матери в Лендене, но он никак не может его отыскать, и чтобы раздавить его, он готов смести с лица земли весь Ленден с его полумиллионным населением.