Андрей Столяров - Послание к коринфянам

Интересно было бы посмотреть на их лица. Но - нельзя.

Не время. Срок еще не пришел. А жаль.

Вслух он скрипуче произнес:

- Предпринимаются все... необходимые... действия... - а поскольку священник молчал, подавшись вперед и буквально пылая жуткими яростными глазами, то немного коряво объяснил ему, что образована особая следственная группа при Прокуратуре России, туда вошли лучшие кадры работников, объективность и профессионализм их не вызывают сомнений, Генеральный прокурор России взял дело под свой контроль, уже имеются определенные вещественные результаты, однако он, к сожалению, не может говорить о них, поскольку это противоречит интересам следствия...

- Известно ли уже, кто виновен в поджогах? - каким-то перехваченным голосом спросил священник.

После некоторых колебаний Президент признался, что - нет. Но - имейте в виду. Это - не для печати. И тогда священник тем же перехваченным голосом заявил, что может назвать его сам. Дескать, здесь не нужна особая следственная группа. Президент хотел сказать, что не надо, что ему уже все уши прожужжали насчет заговора сионистов, что все это - чушь собачья, что у него больше нет времени, но не "успел произнести даже первую фразу, потому что священник, не слушая его, вскочил и - неумолимый, клокочущий - выкрикнул только одно короткое слово:

- Дьявол!..

После чего, будто полностью обессилев, повалился обратно в кресло, и костлявые желтые руки его свесились почти до паркета.

А один из ногтей - даже слегка царапнул.

Трое патриотических лидеров тут же уставились на Президента.

И тогда он вспомнил, почему лицо священника показалось ему знакомым. Это был довольно известный отец Исидор, "неистовый Исидор", как его окрестила пресса, один из деятелей так называемой "Активной церкви", проще говоря - раскольник, втайне осуждаемый Патриархом. Президент испытал даже мгновенное облегчение: это все-таки - не официальный представитель церковных кругов, "активники" могут кричать сколько угодно, но авторитетом они не пользуются. На них можно просто не обращать внимания.

Он так и сделал - слегка приподнявшись, отрывисто кивнув головой и пробормотав что-то насчет дипломатического приема. Лидеры намек поняли и после ритуального пожимания рук, после сладких улыбок и заверений в готовности честно сотрудничать, направились к выходу, а священник (единственный не попрощавшийся), точно духовный пастырь, шествовал впереди. И как только двери за ними закрылись, Президент всем корпусом повернулся к своему Секретарю, совершенно неслышно присутствовавшему за спиной в течение разговора:

- Почему этот, - кивок в сторону двери, - не был указан в списке?.. Сколько говорить?.. Я требую, чтобы меня заранее предупреждали!..

Голос его хрипел от негодования.

Однако смутить Секретаря было непросто, цепкая жилистая рука его вознеслась над столом, на секунду замерла, будто что-то разглядывая, и вдруг безошибочно выдернула нужную бумагу из пачки документов.

- Вот, пожалуйста, еще вчера внесли изменения, вы - расписались...

Президент ужасно побагровел.

- Ладно. Иди!

И Секретарь, очень быстро положив перед ним плоский бумажный сверточек, перетянутый крест-накрест суровой ниткой, и прошелестев на прощанье что-то извиняющееся, выскользнул из кабинета.

Тогда Президент дал волю ярости.

Сначала он разодрал на клочки злополучный список, где на полях действительно красовалась его небрежная закорючка и, следовательно, он был с этим списком ознакомлен, затем ударом ладони сшиб на пол пачку документов, из которых данный список был Секретарем извлечен, и, наконец, так саданул кулаком по не вовремя зазвонившему телефону, что клееная трубка треснула и пластмассовые половинки ее разошлись. Телефон, правда, продолжал звонить, и тогда Президент дернул за шнур, выдрав его из вилки, по-видимому, намертво заклинившейся в штепселе на стене. В эти минуты он почти не владел собой. Мало того, что ему подсунули какого-то церковного диссидента, жаждущего, наверное, светской власти, и теперь придется объясняться с Патриархом, который очень болезненно относится к своим прерогативам, но ведь по существу они еще и правы. Вот что раздражает больше всего. То, что эти демагоги, сами не верящие тому, что твердят, эта серость, почувствовавшая, что пахнет вселенским разбоем, эта едкая пена, вынесенная наверх волной народного недовольства - что они, к сожалению, правы. Самому себе можно признаться. Они же - правы. Точно проклятие лежит на этой стране. Не удается ничего из задуманного, тщательно проработанные планы повисают в воздухе, бешеная энергия рассеивается, не приводя ни к каким результатам, самые благие намерения остаются пустой болтовней, все тонет в словах, которым уже никто не верит, победа оборачивается поражением, сила - бессилием, уникальное везение провалом, из которого потом не знаешь, как выбраться, не замаравшись; точно кисель, расползается все, к чему ни притронешься, живешь, будто среди колышащегося студня, ну - что, что еще можно сделать? - мы, наверное, действительно прокляты - прокляты и обречены, никому не избежать предначертанной участи.

Черт его знает, так - фаталистом станешь.

Взгляд Президента упал на сверточек, положенный аккуратным Секретарем, и, еще не остыв от ярости, он содрал с него плотную бумажную обертку, и когда разорвал желтый полиэтилен, точно так же, как и бумага, тщательно перевязанный крест-накрест, то на ладонь ему выпала увесистая черная обойма для пистолета - совершенно обычная, только головка верхней пули поблескивала в ней светлым металлом.

Потому что она была серебряная.

Вот так, подумал Президент. Теперь я готов. Дьявол - не Дьявол, посмотрим.

Он открыл личный сейф, замаскированный под полку с книгами, и, достав оттуда новенький, блеснувший гладкими щечками, длинный двенадцатизарядный пистолет, заправил в него обойму, которая легко вошла, а сам пистолет сунул в кожаный, специально пришитый изнутри карман пиджака. Вот так, еще раз подумал он. Значит, посмотрим. Он ни на секунду не забывал о письме, и поэтому, закончив с пистолетом, достал из того же сейфа сложенный вчетверо, серый, довольно мятый листок, на котором, по-видимому красной тушью, были толсто и очень неровно начертаны всего два слова: "Я иду". Это было уже третье письмо, полученное им на этой неделе, как и первые два, оно оказалось в его личной почте, которую Секретарь не имел права распечатывать, - в обыкновенном конверте, с разборчиво надписанным обратным адресом, правда, адрес этот был заведомо фальшивым: во всех трех случаях указывался старый дом, абсолютно пустой, находящийся на капитальном ремонте, впрочем, при чем тут адрес, если даже не удалось установить, как это письмо попало в его личную почту, откуда, например, отправитель знает его персональный индекс, почему на конверте нет ничьих отпечатков пальцев - хотя какие там пальцы, там, наверное, не пальцы, а - лапа...