Ник Горькавый - Возвращение астровитянки

Таблица умножения нас чуть не задушила. Выучим — с большим трудом! — норму его возраста: Эл отвечает, как полагается, и я радуюсь. Недели не проходит — снова сидит над «дважды два равно», кряхтит, пыхтит, потеет — но не пишет ответ, видно, снова забыл! И так — до бесконечности.

Нервы не выдержат, и начинаю на него орать. Он собирается в комок, как маленькая птица, и сам ревёт от моей истерики.

У меня сразу злость и проходит.

Обниму его — и горюем вместе.

Когда он засыпал у меня на руках, то я часами сидела неподвижно, волосики его нюхала. Глаза под тонкими прозрачными веками двигаются — видит что-то Эл в своих детских снах, ворочает какие-то кубики медленной головёнкой… Я как волчица — чую его аромат. Когда Эл заболевает, то запах его меняется, и меня в тревогу вгоняет.

Пусть тугодум, зато добряк. У меня пальто прошоркалось на локтях; сижу и гадаю, что сделать с этой развалюхой. Решила — кожаные заплатки наложить. Кажется, мода такая есть — вот и сойдёт за оригинальный стиль. Плохо только, что заплатки заметно новее всего остального.

Эл подходит и говорит — медленно, заикаясь:

— Мама, я вырасту и буду у-учёным или п-программистом… И куплю тебе н-новое пальто…

Слова часто тянет в конце: «пальто-о…»

— Купишь, сынок, купишь… Ты у меня молодец…

А сама думаю: «Не знаешь ты, бедняга, что программисту или учёному нужно иметь один из шести вариантов «умного» генома — а у тебя ни одного из них и в помине нет… Анализ ДНК у всех берут, да не всех он радует. Если мы справимся и вытянем тебя на нормальную школу, то варианты твоей будущей работы — от запасного водителя, бездельничающего в старых киберавтобусах, до младшего клерка в банке. Нет, куда — клерком! — там шустрые нужны. Эл-медляга и туда не подойдёт… Разве что бумажки с пола доверят собирать…»

Иногда кричу наверх: боги, за что мне такое страшное наказание? И за чьи грехи маленькому человечку с робкой улыбкой досталась такая несправедливая судьба?!

Покричишь, погрозишь небу, успокоишься немного и думаешь: «Счастливым можно быть, работая хоть уборщиком. А я тебя никогда не оставлю, мой маленький сероглазый Эл, каким бы ты ни был тугодумом…»

Эл как-то за столом уставился в одну точку и не шевелится. Долго сидел, потом стал морщиться, кривиться, а глаза всё куда-то смотрят… Потом ёрзать стал, раскачиваться и даже всхлипывать. Я его трясу — ты чего?

Наконец, очнулся.

Посмотрел на меня круглыми глазами да как крикнет: «В туалет хочу!» — и бегом к унитазу.

Ну как его надолго оставлять? Я могла бы работать — но как мой маленький Эл будет дома один? Кибер-нянька дорога, да и разве робот поймёт моего сына? Эл — всё, что у меня есть… никому его не отдам.

Мальчишки соседские дразнят его: «Эл-дурак! Эл-заика!» Он прибегает в слезах, жалуется: «Мама, меня зовут т-тупицей!» Я успокаиваю: «Ты просто задумчивый, а они злые! Лучше реши задачу, порадуй маму…»

Верну веру в себя, он слёзы вытрет, за задачки садится. Аж язык высунет — так старается, да всё — мимо, всё — неправильно…

Рассматривали книжку с картинками: красивый домик с трубой нарисован, а в середине зелёной лужайки — сизый чертополох.

— Мама, что это?

— Чертополох, такое растение.

— А для чего оно нужно?

— Ни для чего, чертополох — совершенно бесполезный сорняк.

— Почему же его не выдернули и не выбросили?

— Ну… оно же колючее, попробуй его выброси.

Эл думал, думал и говорит:

— Мама, а я — чертополох. И пользы никакой, и выбросить нельзя.

— Не говори глупостей! Да я всех остальных выброшу, а тебя оставлю!

Убеждаю его, а у самой слёзы в горле стоят, голос тонким делают.

Но с тех пор он часто зовёт себя чертополохом. И я его — когда сильно рассержусь. Но всё равно поласковей называю — нертопологиком.

Тянулась все эти годы на одно пособие и изо всех сил пыталась подготовить Эла к школе — бесчисленные задачи с ним решала, в упражнениях изощрялась, веру в успех поддерживала — и у него, да и у самой себя, если честно.

Апартаменты у нас шикарные — комната восемь квадратных метров, в углу — кухня на два стула. Теснота — это ладно. Да вот зелени никакой не завести, и на улице её нет — окна выходят на задний двор универмага. Штабеля ящиков и целый день грохот погрузчиков. Зато квартира дешёвая. Если окна выходят на улицу с газоном, то жильё в два раза дороже. Смотрят на тихий сквер — в три.

Однажды купила на распродаже синий цветок в маленьком горшочке. Цветок две недели жив был, и Эл таращился на его жёлтый кружевной зрачок часами. Я даже приревновала — ну что можно в цветке увидеть такого, чтобы целый день безотрывно смотреть?

Но потом и цветок осыпался — без света и земли.

Иногда выть хочется от зрелища тесных стен. Я в такой момент сразу за таблетки хватаюсь — не дай боже клаустрофобиком стать, замучаешься жить в городском муравейнике. Зато в снах я часто вижу широкие светлые залы, где можно бегать и кувыркаться, в которых просторно и цветам, и детям. Проснёшься потом — даже глаза открывать не хочется. Есть же богатые счастливчики — живут за городом, со своими палисадничками.

Там цветы, петрушка, а то и вишня может расти. Да хоть чертополох.

Но и тесной жизнью не дают пожить. Закончились наши с Элом спокойные годы. Школьный возраст стукнул: собирайся ребёнок в учёбу, а мать — в работу. Для детей бедняков школа бесплатная, зато пособие на ребёнка перестают выдавать — мать должна сама заработать на жизнь, пока сын учится.

Что же мне делать? Целый день без него, а ему без меня. Он это понимает и сидит рядом испуганным воробьем. А вокруг вон какие лбы бегают, уже свои компании собирают…

Старалась я, старалась его обучать, одно время даже дотянула его ай-кью до семидесяти — обрадовалась так, как никогда в жизни, а потом выяснилось — напрасно. За последний год его тесты снова упали — аж до шестидесяти.

Как его спасти?

Вот и тону я в немой панике и горячем отчаянии.

На днях Эл опять перепугал меня до дрожи.

Ужинали. Он сначала жевал, хоть и медленно, потом — перестал. Спрашиваю: «Салат вкусный?» Эл улыбается, смотрит на меня серыми глазами и не отвечает. «Почему молчишь? Что-нибудь ещё хочешь? У тебя температура? Ты заболел?»

Молчал, молчал и только спустя какое-то время начал отвечать: «Са-а-л-а-ат вку-усный!» Медленно говорит, как неисправный робот. Видно, что мозги Эла где-то далеко — и от меня, и от этого дрянного, если честно, салата. Раньше он так медленно не отвечал, был поживее. И чем дальше, тем хуже становится. Замедление началось два с половиной года назад. После того Рождества, будь оно проклято!