Канун дня всех святых - Рэй Брэдбери
Уолли Бэбб, Горгулья собственной персоной, прилетел и грохнулся на шестом этаже, где на стенах проступали локти, конечности и гримасы горгулий, пребывавших в хорошем настроении и расположении духа.
Наконец, Скелета-Тома занесло юзом с перил на самый верхний этаж, и он кубарем закувыркался среди теней согбенных женщин у могильных холмиков, с крошечными джаз-бандами скелетиков, исполняющих комариный писк, и тут Саван-де-Саркофаг, еще выше, на кровле, прокричал вниз:
– Ну, мальчики, теперь видите? Всё сводится к одному и тому же, так?
– Так… – пробормотал кто-то.
– Всегда то же самое, но по-разному, да? В свою эпоху, в свое время. День всегда заканчивался. Ночь всегда наступала. А ты, Пещерный человек, и ты, Мумия, разве вам не было боязно, что солнце больше никогда не взойдет?
– Дааа, – прошептали все.
И они взглянули вверх, сквозь этажи большого дома, и увидели каждую эпоху, каждую судьбу, всех людей, провожающих солнце глазами, когда оно всходило и заходило. Пещерные люди дрожали. Египтяне громко причитали. Греки и римляне выставляли напоказ усопших. Лето умирало. Зима укладывала лето в могилу. Мириады голосов скорбели. Ветер времен сотрясал огромный дом. Окна дребезжали и осыпались градом хрустальных слез, подобно человеческим глазам. Затем радостными возгласами десяток тысяч раз миллионы людей встречали возвращение яркого летнего солнышка, озарявшего огнем каждое окно!
– Ну, мальчики, теперь видите? Подумайте! Люди исчезали навсегда. Умирали, о боже, умирали! Но возвращались во сне, ночными видениями. Поэтому их называли привидениями, которых люди боялись во все времена…
– Ах! – простонали миллиарды голосов из чердаков и подвалов.
Тени карабкались по стенам, как в старых фильмах, прокрученных обратно в древних синематографах. Клубы дыма маячили в дверных проемах с печальными глазами и бормочущими ртами.
– День и ночь. Лето и зима, мальчики. Время сева и урожая. Время жизни и смерти. Вот что такое Хэллоуин – всё свернуто в один свиток. Полдень и полночь. Рождение, парни. Опрокидывание на спину, притворяясь мертвыми, как собачки, мальчики. И вскакивание с лаем и беготней сквозь тысячи лет смерти; каждый день и каждую ночь – Хэллоуин, парни; каждую ночь, каждую божью ночь – тьма и ужас. Но вот наконец вы скрылись-спрятались в городах и можете вздохнуть, перевести дух.
– И вы стали жить дольше, и у вас стало больше времени, чтобы оттянуть смерть, забыть страхи, и, наконец, у вас каждый год появлялись особые дни, когда вы думаете о ночи и рассвете, о весне и осени, о рождении и смерти.
– И всё складывается воедино. Четыре тысячи лет назад, сто лет назад, в этом году, может, там, может, тут, но празднества все равно те же самые…
– Пиршество Самайна…
– Время Мертвых…
– День Всех Душ. День Всех Святых.
– День Усопших.
– El Dia De Muerte.
– День Всех Святых.
– Хэллоуин.
Мальчики вознесли свои слабенькие голоса вверх, сквозь этажи времени, из всех стран и эпох, выкликая названия тех же самых празднеств.
– Хорошо, парни, хорошо.
Вдалеке городские часы пробили без четверти двенадцать.
– Без малого полночь, мальчики. Хэллоуин почти закончился.
– Но! – вскрикнул Том. – Как же Пипкин? Мы прошли вслед за ним сквозь историю, и хоронили его, и откапывали, и несли в погребальной процессии, и оплакивали на поминках. Так он жив или не жив?
– Дааа! – подхватили все. – Так мы его спасли?
– В самом деле, спасли или нет?
Саван-де-Саркофаг стал всматриваться. И остальные начали внимательно всматриваться вместе с ним за Овраг, в дом, в котором гасли огни.
– Это больница, мальчики. Но надо бы зайти к нему домой. Последний стук в дверь этой ночью, последние великие пакости или сладости. Отправляйтесь на поиски окончательных ответов. Мистер Марли, проводите их к выходу!
Парадная дверь распахнулась настежь… бах!
Голова Марли на дверном молотке разинула свои перевязанные челюсти и посвистела на прощание мальчишкам, съезжающим по перилам и бегущим к выходу.
И напоследок их остановил окрик Саван-де-Саркофага:
– Парни! Так что это было? Ночью, в моей компании – пакости или сладости?
Мальчики сделали глубокий вдох, задержали дыхание и шумно выдохнули:
– Что вы, что вы, мистер Саван-де-Саркофаг, – и то и другое!
Лязгнули челюсти Марли на дверном молотке!
Громыхнула дверь!
И мальчишки рванулись, понеслись вниз, потом вверх по Оврагу, по улице, изрыгая клубы горячего пара, роняя и расплющивая маски, и наконец очутились на тротуаре Пипкина, поглядывая то на далекую больницу, то на дверь Пипкина.
– Иди вперед, Том, – сказал Ральф.
И Том медленно приблизился к дому и поставил ногу на первую ступеньку, потом на вторую и подошел к двери, боясь постучаться, боясь узнать окончательный ответ о старине Пипкине. Пипкин умер? Пипкина хоронят в последний раз? Пипкин, Пипкин ушел навсегда? Нет!
Он постучал в дверь.
Мальчики ждали на тротуаре.
Дверь отворилась. Том вошел. Потянулось тягучее ожидание на пронизывающем ветру, который холодил самые жуткие мысли мальчишек.
«Ну? – беззвучно вопили они перед домом, перед запертой дверью, темными окнами. – Ну? Ну же? Что?»
Наконец дверь снова отворилась, и Том вышел и остановился, не понимая, где находится.
Затем Том поднял глаза и увидел товарищей, дожидающихся где-то за миллион миль.
Том соскочил с крыльца и закричал:
– O боже, o боже, o боже!
Он летел по тротуару и орал:
– Он здоров, он в порядке, здоров! Пипкин в больнице! Сегодня в девять вечера ему вырезали аппендикс! Успели вовремя! Доктор говорит, с ним все хорошо!
– Пипкин?..
– В больнице?..
– Все хорошо?..
Воздух вырвался из них, словно от удара в живот. Затем воздух снова вошел внутрь и был исторгнут наружу неистовым воплем восторга.
– Пипкин, o Пипкин, Пип!
И мальчики стояли на лужайке Пипкина, перед крыльцом и домом Пипкина, и с оцепенелым любопытством разглядывали друг дружку, расплываясь в улыбке, и их глаза увлажнились, и они заорали, и от счастья слезы потекли по щекам в три ручья.
– O боже, о боже, о боже, о боже, – повторял Том, окончательно обессилев и рыдая от счастья.
– Еще разок, – сказал кто-то, и они принялись горланить по новой, обезумев от счастья.
И раз уж вечерок выдался плаксивый, Том оглянулся и всех подзадорил:
– Посмотрите на дом Пипкина. Какой ужасный вид, а? Сказать, что мы сейчас сделаем!..
И они убежали, и каждый притащил по зажженной тыкве и поставил на перила крыльца, и тыквы лыбились оттуда жуткими ухмылками, дожидаясь возвращения Пипкина.
А они стояли на лужайке, в изодранных на руках, плечах и ногах костюмах, и смотрели на живописную картину из усмешек, и грим капал и струился по их лицам, и огромная счастливая усталость навалилась на их веки, плечи и ноги, но им
