Рэй Брэдбери - Попугай, который знал Папу

— Madre de Dios! — закричал, вскочив, Антонио. Взгляд его устремился в глубины памяти. Он обхватил свою голову с таким видом, как будто в ней только что произошел взрыв. — Благодарю вас, сеньор. Si, si! Ну и тварь! Был, был здесь такой, клянусь Спасителем! Очень маленький. И говорил вот так, тонко-тонко — и-и-и-и — как muchacha…в школьной пьесе, да? Будто ведьма проглотила канарейку, и та поет у нее в животе! И на нем был костюм из синего вельвета и широкий желтый галстук.

— Так, так! — Теперь и я вскочил на ноги и сейчас почти кричал. Продолжай же!

— И лицо, сеньор, маленькое и очень круглое, а волосы светлые и на лбу подстрижены, вот так — ж-жик! И маленький ротик, очень розовый — как… леденец, да? Он… он был как… да, как uno muneco, такую можно выиграть на карнавале…

— Пряничная кукла!

— Si! В Кони-Айленде, да, когда я был ребенком — пряничные куклы! И он был вот такого роста — видите? Мне по локоть. Не лилипут, нет, но… и какого он возраста? Кровь Христова, кто может это сказать? Ни одной морщины на лице, но… тридцать, сорок, пятьдесят. И на ногах…

— …зеленые туфельки! — закончил за него я.

— Que?

— Полуботинки, туфли!

— Si. — Он заморгал, ошеломленный. — Но как вы узнали?

— Шелли Капон! — взревел я.

— Правильно, так его и зовут! И с ним друзья, сеньор, они все время смеялись… нет, хихикали. Как монахини, которые под вечер играют около церкви в баскетбол. О, сеньор, так вы думаете, что это они, что это он?..

— Не думаю, Антонио — знаю. Шелли Капон ненавидел Папу, как ни один пишущий человек в мире. Уж он-то безусловно мог утащить Кордову. Минуточку: а не ходил ли одно время слух, что эта птица помнит наизусть последний, самый великий и еще не записанный на бумагу роман Папы?

— Такое говорили, сеньор, Но я не пишу книг. Я стою за стойкой. Я даю птице крекеры. Я…

— Мне, Антонио, ты дай, пожалуйста, телефон.

— Вы знаете, где попугай, сеньор?

— Что-то мне говорит, что да, и говорит очень громко.

Я набрал номер «Гавана либре», самого большого отеля в городе.

— Шелли Капона, пожалуйста.

В трубке загудело, потом щелкнуло.

В полумиллионе миль от меня какой-то мальчик-недоросток с Марса взял трубку — и запел флейтой, а потом зазвенел колокольчиком его голос:

— Капон слушает.

— Провалиться мне, если нет! — воскликнул я.

И, вскочив, выбежал из бара «Куба либре».

Мчась на такси назад, в Гавану, я думал о Шелли — о таком, каким мне его прежде доводилось видеть. Вокруг стремительным вихрем несется хоровод друзей, а сам он держит все, что у него есть, в чемоданах, которые с собою возит; половником зачерпывает себе из чужих тарелок суп; выхватив из вашего кармана бумажник, берет у вас взаймы; только что уплетал за обе щеки салат, и вот его уже нет, только кроличий горошек у вас на ковре — прелестный малыш!

Через десять минут мое такси, лишенное тормозов, извергло, придав мне ускорение, меня наружу и, повернувшись вокруг своей оси, ринулось на другой конец города, к какой-то своей окончательной аварии.

Не снижая скорости, я влетел в вестибюль, на миг остановился, чтобы спросить, бросился наверх и остановился перед дверью Шелли. Она спазматически пульсировала, как плохое сердце. Я приложил к ней ухо. Так дико вопить и верещать могла стая птиц, у которых буря вырвала перья. Я дотронулся до двери. Теперь она тряслась, как огромная стиральная машина, которая проглотила и теперь жует психоделическую рок-группу и целую кучу очень грязного белья. Мне показалось, будто мои носки и трусы ожили и начали ползать у меня по ногам.

Я постучался. Никакого ответа. Я слегка нажал ладонью на дверь. Она плавно открылась. Я шагнул через порог и увидел сцену такую страшную, что ее не стал бы писать даже Босх.

То ли в комнате, то ли в свином хлеву валялись где придется куклы в человеческий рост; глаза у них были полуоткрыты, в обожженных, бессильных пальцах дымились сигареты или блестели пустые стаканы из-под виски, между тем как тела их содрогались под ударами музыки, передаваемой, по-видимому, из сумасшедшего дома где-то в Штатах. Вид был такой, как будто только что здесь пронесся огромный локомотив, он разбросал свои жертвы в разные стороны, и теперь они лежали в самых неожиданных позах, кто в одном углу комнаты, кто в другом, и стонали, словно им требовалась срочная медицинская помощь.

Посреди этого содома восседал прямой, как будто проглотил палку, щеголь. На нем были вельветовая куртка и галстук бабочкой цвета хурмы, а обут он был в бутылочно-зеленые туфельки. Кто это был, спросите вы? Ну конечно, Шелли Капон! Не обнаружив и тени удивления, он царственным жестом протянул мне стакан и закричал:

— Я сразу понял, что это звонишь ты! Я абсолютно телепатичен! Добро пожаловать, Раймундо!

Он всегда называл меня Раймундо. Рэй было для него слишком просто. Имя «Раймундо» превращало меня в латифундиста со скотоводческой фермой, полной племенных быков. Я не спорил, Раймундо так Раймундо.

— Садись! Да нет, как-нибудь иначе, поинтересней.

— Извини, — сказал я так похоже на Дэшиэлла Хэммета, как только мог выставив вперед подбородок и делая стальные глаза. — Нет времени.

Я пошел по комнате, следя за тем, чтобы не наступить на кого-нибудь из его друзей — Гнойничка, Мягонького, Добренького, Толстячка и одного актера помню, его однажды спросили, как он сыграет роль в каком-то фильме, и он сказал: «Сыграю лань».

Я выключил приемник. Тут люди в комнате зашевелились. Я выдернул корни приемника из стены. Кое-кто приподнялся и сел. Я открыл окно и вышвырнул приемник наружу. Раздался такой визг, будто я бросил их матерей в шахту лифта.

Звук, донесшийся с асфальтового тротуара внизу, был как музыка для моего уха. С блаженной улыбкой на лице я отвернулся от окна. Кое-кто уже поднялся на ноги и клонился в мою сторону — возможно, это следовало понимать как угрозу. Я вынул из кармана двадцатидолларовую бумажку, протянул ее не глядя кому-то и сказал:

— На, купи новый.

Тот, тяжело поднимая ноги, выбежал из комнаты. Дверь захлопнулась. Я услышал, как он падает по лестнице — будто спешит к своему утреннему уколу.

— Ну, так где же он, Шелли? — спросил я.

— Что где? Ты о чем, милый?

От удивления он широко открыл глаза.

— Сам знаешь, — и я вперил взгляд в его крохотную ручку, державшую стакан с коктейлем.

С тем самым, который был любимым напитком Папы, фирменной (подается только в «Куба либре»!) смесью рома, лимона и папайи. Словно для того, чтобы уничтожить улики, он выпил его одним глотком.

Я подошел к стене, в которой было три двери, и к одной из них протянул руку.