Сергей Герасимов - Бабочка и мышь

– Почему не по почте?

– Это очень деликатное письмо.

– У тебя что, с ней секс? – спросила Регина и наклонила голову влево, как делала всегда, когда хотела скрыть свои эмоции. В этой позе, кстати, ужасно раздражающей мужа, она могла стоять часами – во время долгих семейных ссор. Ее глаза оставались непроницаемы, а губы лишь слегка кривились в улыбке недоумения и время от времени испускали очередную липкую гадость. И только тогда, когда доктор Кунц говорил что-либо действительно очень обидное для нее, Регина делала такую гримасу, какую делает человек, желающий почесать себе спину, но не имеющий возможности дотянуться. А что касается ног, то Регина имела фигуру, равномерно расширяющююся книзу. Ну что же, подумал доктор Кунц, великий Фрейд тоже не спал со своей ненаглядной после тридцати пяти лет.

Доктору было уже сорок, и столько же его жене.

Регина все же взяла письмо и отправилась к Надеждиной. У крыльца она встретила девушку из машины.

– Вы к доктору? – спросила она.

– Я по личному вопросу.

Девушка взглянула вниз и поковыряла песок носочком туфельки. Регина тоже взглянула вниз, но ничего интересного не увидела – прель одна.

– Он сейчас занят и никаких личных вопросов решать не будет. Вы кто такая?

– Я его пациентка. Меня зовут Алиса.

– Детей так не называют, – ответила Регина с точно расчитанной ядовитостью.

– Мне семнадцать лет, я не ребенок.

– Какое у вас дело?

– Я скажу только доктору.

– Я вас не пущу.

Алиса открыла сумочку и вынула двадцатку.

– Можно теперь?

– Смотря что. Можно, но я буду присутствовать.

– А если так, чтобы вы не присутствовали?

Регина повернула голову набок и прикрыла глаза – это означало, что она задумалась. Ее мозг пытался правильно решить задачу со многими неизвестными.

– Допустим, я уйду и скоро вернусь?

– Допустим, вы не вернетесь до утра? – сказала Алиса.

Алиса была очень стройна, даже чересчур стройна – казалось, ее талию можно было полностью охватить двумя ладонями. Та же тонкость была в каждой черточке ее лица – лицо бледное, будто изваянное из полупрозрачного камня. Такие с первого взгляда нравятся мужчине, но со второго нравятся уже не так сильно. Длинные светлые волосы, должно быть, мягкие и тонкие. Если бы на луне водились женщины, они были бы именно такими хрупкими и тонкими – на луне тяготение в двенадцать раз меньше земного. Посмотрела бы я, как ты воду таскаешь ведрами, – подумала Регина, – тебя бы сразу скрючило. И хотя сама Регина никогда не таскала воду ведрами, она успокоилась от этой мысли. – Допустим, вы не вернетесь до утра?

– Это будет стоить вам очень дорого, лапочка.

– Но у меня особый случай. Я скоро умру.

– Что-то не похоже.

– У меня рак аорты.

– Тогда сто долларов, – сказала Регина. – Я сама женщина, я все понимаю. Я не вернусь до утра.

Алиса взошла на крыльцо. Она остановилась, чтобы послушать тишину. Сейчас она часто останавливалась, чтобы услышать или увидеть что-нибудь в этом мире – и обязательно запомнить, хотя запоминать ей было незачем. За ту черту все равно ничего не унесешь; просто мир, перед тем как взорваться болью и задергаться омерзительным кровавым клубком, показывал лучшее, что в нем было – смотри и слушай, такого не будет больше никогда. И она хотела все увидеть, все услышать и все понять. Она слышала тишину и желтый снегопад кленовых листьев.

Она чувствовала себя совершенно свободной – таким свободным не бывает человек, который надеется на жизнь. Она могла позволить себе все и казалось, что мертвая материя тоже это понимала и приветствовала ее, как будущую часть себя; Алиса чувствовала, что даже неживые предметы подчиняются ее желаниям. Она могла позволить себе любую мысль. Она могла подумать, что солнце тонет в море на закате, а закаты зажигают ради нее, что дважды два даже не пять, а семь с десятичной дробью. Она могла вообразить себя Наполеоном или Жанной Д»арк, и ничего страшного не случится – она доживет свои дни Наполеоном или Жанной. В последние дни она специально старалась вселить себя в деревья, камни, в бетонные столбы, в воздух, пахнущий жизнью, и даже в чужие мысли. От этого она казалась себе разделенной на множество кусочков и, просыпаясь по ночам, думала о себе «мы». Но в последние недели она почти перестала спать. Стоило ей закрыть глаза, как из черноты один за другим вплывали окровавленные дымящиеся сгустки несбывшегося и тоска, яростная, плотоядная, слепая, металась, выла и крушила все внутри ее кристально хрупкого мозга. Это невозможно было выносить долго.

Иногда она была уверена, что сошла с ума; иногда – что познала тайну жизни и тайну смерти. Но сейчас она не была уверена ни в чем.

Она вошла и чуть не столкнулась с доктором, который стоял у самых дверей с расческой в руке.

Доктор Кунц удивился чрезвычайно.

Доктор Кунц даже выронил расческу; Алиса подставила ладонь и поймала мертвый предмет, и ощутила свое родство с ним.

– Ловко получилось, – сказал доктор. – Я пойду и заварю кофе. Вы любите крепкий? То есть, я знаю, крепкий вам нельзя.

– Мне все можно, – сказала Алиса, – я все могу. Вы понимаете, все.

Доктор понял и испугался.

– Может быть, еще не все. Вы знаете, иногда случаются чудеса.

– Не случится, – ответила Алиса, – я знаю, что умру. Я чувствую себя одной из мертвых сосновых игл, я ощущаю землю, по которой иду, как часть себя. А сегодня я поздоровалась с автоматом, наливающим газировку. И он мне налил бесплатно, по дружбе. Мы с ним одинаково мертвы. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю. Так иногда бывает.

– Ничего ты не понимаешь. Я буду называть тебя на «ты». Я часть природы, которая когда-то была человеком. Ты уже говоришь не со мной, а с нами. С нами, нас, нам… – протянула она, прикрыв глаза, перечисляя падежи спасительного «мы».

Она спокойно взяла со стола чашку и бросила ее в зеркало. Зеркало раскололось; по зеркальному треугольнику обижено сползала лимонная корка.

– Зачем вы это?

– Что бы ты понял. Все только так, как я хочу. А я хочу.

– Что?

– Я хочу тебя, – сказала Алиса и начала рассегивать блузку.

– Почему меня?

– Да мне все равно кого. Просто я расла хорошей девочкой (ну как тебе нравится моя грудь? маловата, знаю, но просто я так сложена), расла такой хорошей девочкой, что до сих пор не знаю самого главного в жизни. У меня еще никогда не было мужчины. Я не хочу умирать девочкой, мне будет стыдно на том свете. Я же не монахиня, в конце концов. Я всегда любила драться и бить стекла. У тебя есть еще большие зеркала? Я хочу попробовать мужчину. Ты мне это дашь. Разве ты не хочешь? Погладь меня. Меня же никогда никто не гладил.