Кирилл Берендеев - Lues III

Сапог увяз в грязи. Он с трудом вытянул его и продолжил путь. Примерно так же, но только с сопровождением, он уходил первый раз. Тогда - из Грозного, куда-то в неизвестность. Переговариваться и задавать вопросы запрещено было сразу, и он более всего боялся неосторожным жестом, движением обеспокоить своих стражей. Тогда тоже был ноябрь, первые его числа. Девяносто первый год. Страна еще не знала, отмечать ли ей бывший великий праздник или уже нет. И он сам, оставленный в одиночестве, в окружении безмолвных бородатых людей с автоматами, ведших его и еще нескольких человек, взятых вместе с ним, не знал.

Дорога шла по балке, затем резко поднималась вверх. Добравшись до вершины, он оглянулся. Нет, не увидят его ни те, ни другие. Пелена дождя надежно укрыла его ото всех.

Сделав еще два шага, он остановился. Бутылка легла неровно, при каждом движении ударяла в спину. Он сбросил рюкзак, поправил ее, положив между ботинками, и продолжил путь. В этот момент он напрягся, вместе с воспоминанием пришло и ожидание тычка ствола автомата в спину и окрик "пошевеливайся!" на чеченском. В девяносто первом он его еще очень плохо знал. Его и еще несколько человек, захваченных на автобусной остановке в центре Грозного, недалеко от вокзала - а он направлялся именно туда вывели из фургона и погнали же раскисшей степной дороге в ту самую неизвестность, которой он боялся более всего. В фургоне он лежал на полу. Рядом с другими горожанами, с завязанными глазами и стянутыми "браслетами" за спиной запястьями. Трудно было сказать, сколько времени он провел в этом положении. Над ними на скамье сидели двое в масках, один из которых немного знал русский и не давал шевелиться и разговаривать, тыкая всякий раз тяжелым сапогом в живот.

Когда он выбрался на возвышенность, идти стало заметно легче. Но от непогоды раззуделось плечо. Сколько тряпок он не подкладывал под ремень, язвы все равно начали вновь гноиться, липкая влага пропитала рубашку. Ничего, идти недалеко, еще один спуск и подъем - и будет видна станица. Он хотел что-то произнести вслух, что-то сопутствующее своим мыслям, но не решился, точно рядом все еще кто-то был. Точно его все еще вели по голой степи в неизвестность бородатые люди в камуфляже. Они шли молча и так же молча подталкивали тех, кто отставал, и все брели и брели по раскисшей проселочной дороге.

Плечо неожиданно отдалось резкой болью натруженной мышцы, когда он оступился и едва не упал. Подниматься надо было самому и как можно скорее, стражи вставать не помогали, напротив, упавшие торопились подняться на одеревеневшие от долгой изматывающей ходьбы ноги, и опасливо оглядываясь, брели дальше, ожидая короткого замаха и удара прикладом в спину.

Снова он невольно оглянулся. По-прежнему непривычна свобода. В долгом пути первый раз без сопровождения. Скорее всего, ему до конца не доверяли. Слишком много проверок было за эти годы. Сперва шла война, и они не были обязаны ему поверить с первого же согласного слова. Он вздохнул. Да, тогда было куда хуже. Постоянный надзор: ни шагу из Атагов. Потом из Хал-Килой, когда в то село все же вошли федеральные войска.

Его перевозили в одном и том же фургоне, так же завязав глаза. Все дальше на юг. До тех пор, пока федеральные войска не перестали наступать неожиданно для всех, когда даже истово верующие перестали возносить молитвы о спасении. Они лишь угрюмо сдерживали свои позиции, а потом так же неожиданно стали сдавать и их и тихо, незаметно уходить. Изредка возвращаться с шумом и грохотом, снова пытаясь вернуть взятое некогда, а захватив, исчезать сдавая захваченное без боя.

По нему стреляли из дальнобойных орудий, танков, минометов и систем "Град" те, которых он долгое время продолжал считать "своими". До начала войны он все мечтал, видел во снах, что они входят в село, тихо, незаметно берут дом за домом, добираются до его местопребывания и... сон обрывался, выбрасывая его в иной мир. В котором понятие "свои" постепенно истерлось, потускнело. Затем и переменилось вовсе. А после войны осталась лишь "та сторона" и "эта". Для тех, кто жил здесь, в крае, он был с "той стороны", для себя и своего командира - с "этой".

Иногда он и его неизменные стражи действовали вместе, иногда воины просто сопровождали его через границу, и он делал свое, ставшее привычным, дело под прикрытием их автоматов, а после вместе уходили обратно. "К себе", говорили те. Назад, соглашаясь, отвечал он.

Ныне же неизвестно точно, когда состоится его возвращение обратно. Срок, конечно, есть, но не все зависит от сроков. Хотя на первых порах, ему сильно повезло. И с переходом границы и с погодой, под прикрытием которой он собирался уйти как можно дальше. И с болезнью, что, наконец, оставила его ненадолго в покое. Только ненадолго, на месяц, может, немного более. Лучше в такое время не смотреть на собственное тело, лучше совсем не смотреть, тогда разложение его будет почти незаметно. И не чувствуется, когда не поднимешь изъязвленные руки к лицу. Оно есть, оно продолжается, каждый день и час, отдаваясь то мучительной болью, то тошнотой и температурой, то новыми язвами, возникающими все в большем и большем количестве где угодно и когда угодно. Сейчас болезнь вновь затаилась, точно набираясь новых сил. А он вышел, обретя временную свободу, почувствовав, как его зверь ушел на краткий отдых в берлогу.

Снег постепенно прекратился, мелкий дождичек усилился и хлестал все время в лицо. Он шел уже долго, но станицы еще не было видно. Огни терялись в туманной степной дали. Мир вокруг сузился до десятка метров. Дождь полил косой плотной стеной, сбивая с дороги, заставляя спотыкаться и падать. С дорожной колеи он сошел, медленно бредя рядом с раскисшим трактом. Земля вокруг казалась грязно-белой от пелены дождя и не желающего таять снега.

Он давно был в этом краю. Еще до болезни, до войны, до независимости. Кажется, с тех пор прошло бесконечно много времени, целая эпоха, затерявшаяся в тумане забвения.

Он брел по дороге, пытаясь вспомнить свое, тогда еще вместе с супругой пребывание в этом степном крае. Что-то, кажущееся ныне просто невероятным: путешествие на экскурсионном автобусе из Грозного в составе маленькой группы, неделя блаженного ничегонеделанья в комфортабельной гостинице, поездки за город, в бесконечные степи. Тогда они считались молодоженами и потому всюду их встречали по-особому. Как.... Странно, он не мог вспомнить. Картинка эта никак не хотела пробуждаться из глубин памяти. Как и многие другие из того давнопрошедшего времени, просто память констатировала факты: были перебои с сахаром, табаком и водкой, выдаваемыми по талонам; он "выбил" - странное слово из тех времен - в своем институте эту поездку на двоих, и они с женой были счастливы. Странная констатация наподобие летописной: "того лета бысть нибоше" Что ж, в последующие года действительно "бысть нибоше". Все они слились в череду лет без воспоминаний, без памяти, различающиеся лишь все той же отстраненной летописной констатацией.