Томас Слоан - Бог пещер

Я молчал, не зная, что сказать. Он продолжал:

— В той или иной форме этот сон посещал меня трижды. В первый раз это было в Таксоне; той ночью мой брат и весь его отряд были вырезаны на Хиле[1] горными апачами! Второй раз сон приснился мне в Юме[2]; на следующий день меня известили телеграммой, что моя жена умерла в больнице в Филадельфии! Минувшей ночью мне вновь, в третий раз привиделся этот сон, и тревожный крик Каммингса так смешался с воплями из мира теней, что я с трудом стряхнул пелену ужасной иллюзии; мне все казалось, что я нахожусь в храме Диона и сражаюсь за свою жизнь пред лицом Бога пещер[3]!

Он посмотрел на меня с улыбкой — довольно вымученной, мне показалось — и продолжал, побледнев на глазах:

— Во сне редко вспоминаются предшествующие обстоятельства, и потому не важно было, кто я и откуда пришел. Я обнаружил себя на тропе, которая взбиралась на суровые холмы, вилась среди почерневших скал и ныряла в мрачные ущелья; оставив позади одно из них, я вышел на широкую дорогу и смешался с толпой пестро разодетых людей, спешивших на какой-то праздник. Подсознательно я понимал, что праздник этот очень важен. Дорога была усеяна обрывками красной материи и разноцветными перьями — конфетти карнавала. Люди вокруг наигрывали визгливые, жалобные мелодии, поднося к губам похожие на пастушьи дудочки инструменты; тут и там я замечал медный блеск оружия, мелькавшего в беспорядке чьих-то одежд, и с любопытством глядел на припрятанные мечи и кинжалы. Стайки девушек, рассыпая шутки, с юной веселостью протискивались сквозь толпу; они с совершенной свободой и полным отсутствием робости или застенчивости заговаривали со своими избранниками. Одна из этих молодых женщин, скользнув мимо, кокетливо погладила меня по щеке; улыбка ярко расцвела в ее пляшущих глазах, и мое сердце рванулось к ней, хотя и почувствовал, что некоторые люди вокруг неодобрительно отнеслись к таким вольностям. Немного погодя, она снова пробежала мимо меня и намеренно оступилась. Помогая ей подняться, я запечатлел поцелуй на ее щеке, которая тотчас залилась темным румянцем, вызванным, как я полагал, отнюдь не возмущением. В тот же миг высокий человек в черных одеждах, оказавшийся рядом, обернулся и нанес мне удар коротким бронзовым мечом. Меч просвистел совсем близко и чуть не снес мне голову. Мой убор из перьев свалился на землю. Я заметил, что головы всех путешественников были украшены разноцветными перьями, и только на моем уборе перья были красными.

— Сын жреца! — дрожащим от ненависти голосом прошипел мой противник. — Разве мало тебе плодов земли, и ты захотел сорвать цветок?

— Клянусь огненной Птицей, это Торка, а с ним дочь Нарбина! Опусти оружие! Неужели не видишь ты, что летит он средь красных орлов Диона?

С грациозностью царедворца говоривший наклонился, поднял и возвратил мне шлем — но, повернувшись, плюнул на землю; его ненависть отравила дорожную пыль. Прежде, чем я успел задуматься о нападении первого и издевательской любезности второго, привлеченные ссорой люди разделили нас, и я услышал тихие слова осуждения.

Эти люди Нарбина (вооруженные, вопреки эдикту жрецов) направлялись в Дион, чтобы принести жертву Богу пещер. Я знал — если жертва будет принята, кровь нашего ордена обагрит алтари, и новая каста жрецов будет свершать богослужение меж людьми. Быть может, я успею принести известие об их планах до часа жертвоприношения, и злонамеренных людей Нарбина удастся остановить? Я быстро пошел вперед, надеясь попасть в Дион раньше заговорщиков, но вскоре убедился, что мои надежды были напрасны; на каждом шагу меня ждала новая стычка, являвшая их дерзость и многочисленность. Когда меня беспричинно ранил в руку кинжалом незнакомец, которого я всего лишь пытался обойти на дороге, я понял, что повсюду мне грозит смерть; я был пленником, а цепи заменяли тысячи немых угроз, таившихся в каждом взгляде и жесте моих спутников.

Мы приближались к городу, и на дорогу уже легли тени его зубчатых, защищенных бойницами стен.

Задержавшись у величественных врат, я бросил взгляд на поле курганов и с недобрым предчувствием заметил работников, копошившихся на большой пирамиде Чальмы[4], где обретались гробницы жрецов. Я размышлял, не затронул ли заговор городскую власть — ведь я знал, что вход в пирамиду распахивался лишь для приема самых знатных особ. Мои спутники тем временем столпились вокруг, как стражи, тем самым не позволяя мне обменяться хоть взглядом или жестом с горожанами.

Так мы достигли изрезанного террасами склона, у подножия которого стоял храм. Мы миновали мрачный портал, во тьме и полном молчании прошли извилистыми коридорами и оказались наконец в огромном зале жертвоприношений, высеченном, по рассказам, в самом сердце горы. Мы распростерлись на полу, и в тишине, нарушаемой только отдаленными и еле слышными голосами жрецов, я осторожно огляделся.

Справа и далеко впереди шипел и курился дымом алтарь заклинаний; рядом стоял седобородый старец, единственным наследником плоти и крови которого был я сам. Лишь его голос мог призвать Бога пещер. Я надеялся, что произойдет чудо и его язык онемеет, что он не сумеет произнести древние заклинания и жертвоприношение, по крайней мере в этот день, будет отложено. Неподалеку зиял темный провал, ход в пещеру, откуда являлся чудовищный бог. Я напряг зрение, пытаясь что-либо разглядеть в непроницаемой тьме; напряг слух до звона в ушах, пытаясь расслышать звук первого мягкого взмаха незримого крыла. Слева свисал складками громадный багряный занавес, за которым торжественно свершался последний таинственный ритуал, переход избранника небес, без боли, вне смерти, в царство вечного блаженства. Шепот жрецов внезапно стих, и ясная громкая нота сделанной из раковины трубы прогремела в огромном зале. Вслед за ней эхом раздался тонкий голос:

— О Бог пещер, мы ждем тебя!

Подобно шуму падающих капель или шороху бесчисленных листьев, сливающемуся в глубокий и звучный голос могучего водопада, приглушенные голоса жрецов слились в единый глас:

— О Бог пещер, мы ждем тебя! И снова тонкий голос:

— В совершенной тьме родился ты, о Крылатое Пламя Небес!

И вновь приглушенный громоподобный раскат эха:

— Ты приходишь к нам вековечным светом. По временам, из отдаленных палат глубоко под землей,

до меня доносился глухой барабанный бой: то жрецы пытались подстегнуть упрямое божество, ибо в минуты раздражения бог любил притворяться, что спит глубоким сном, и лишь страстные мольбы могли пробудить его к жизни.

Наконец в черном как смоль провале явилось бледное свечение, и непроглядная чернота постепенно обрела серебристый лунный отсвет. И тогда могущественный, потусторонний голос прокатился под сводами: