Людмила Свешникова - Клеверное поле

В крохотном зальце станции стояли два деревянных дивана с неизменным МГТС на спинках и бачок питьевой воды с надёжно прикованной на цепь кружкой. Женщина в выцветшем платье с замызганным подолом, широко расставляя толстые ноги, обутые в галоши, мыла пол. Игорь нацедил из бачка желтоватой воды и пошутил:

— Мощное сооружение.

— А то как! — сердито отозвалась женщина. — То и гляди уворуют. Со скорого, что ли?

— Со скорого.

— Не к учителю?

— Я здесь никого не знаю, захотелось запечатлеть ваши места.

— Какие такие места — степь-матушка. Выйди-ка на двор, дай домыть.

Дождик не прекращался — реденький и упорный. В темноте безлесая местность неразличимо сливалась с горизонтом, пахло мокрой землёй и душисто-пряным травяным настоем. В полукилометре от станции мигали слабые огоньки, должно быть, пристанционный посёлок. Женщина скоро вышла и выплеснула с платформы грязную воду из ведра. Игорь, стараясь не наследить, вытер ноги о мокрую тряпку у порога, вернулся в станционное зальце и остановился напротив картины, прислонённой к спинке эмпээсовской мебели. Она увиделась ему похожей на цветную фотографию, и, вглядываясь, он старался понять, почему не получилось ясно увиденное, поразившее воображение. Вытащив из этюдника мастихин, раздражённо начал снимать он с полотна краску. Несколько кусочков её упали на пол.

— Эй! — воскликнула вошедшая следом за ним женщина. — Эй, чего хавозишь-то! Тут моешь, моешь…

— Извините… — Игорь носовым платком подтёр пол.

— Если от оренбургского отстал, так завтра в обед пройдёт. Так до завтрева и будешь тут? — Она бросила на деревянный диван жидкий матрасик и телогрейку.

— Послушайте, мне надо остаться на день. Нельзя ли где переночевать… и поужинать. Я заплачу. — Игорь вытащил кошелёк, тиснённый по коже золотом.

Женщина с уважением посмотрела на красивый кошелёк.

— Чего нельзя — ночуй. На дежурстве я, а ты иди за линию, вторая изба с краю. Спросишь Микешу Попова — сынок мой. Скажи, так, мол, и так, мать прислала. Молока пускай даст, на загнётке картоха утрешняя в чугунке…

«Безумство застрять на этом степном разъезде, — размышлял Игорь. — Да, пожалуй, так, но невозможно покинуть место, где ты увидал Главную Картину. А треклятое панно в Оренбурге? Чёрт с ним! Тошнотворная работа: рабочий с бицепсами культуриста и жизнерадостная колхозница на фоне заводских труб и тучных нив. Нет уж, пускай Ионыч малюет — ему не привыкать!»

— А то надумаешь — приходи к обеду, кассирша за час до поезда приходит, — сказала женщина.

— Завтра не уеду. Послезавтра.

— Ладно, иди прямиком через пути, там дорога есть. Скажи Микеше, мол, так и так…

Игорь перешёл железнодорожную линию, он шёл и улыбался, думая, что станционная сторожиха, должно быть, очень добрая женщина. Узкий просёлок зарос по сторонам высоченной полынью, горьковатый аромат её мешался с другими незнакомыми запахами, свежими и пьянящими. За полынью огоньки изб пропали, и он было решил, что заплутался, но неожиданно вышел к посёлку, к приземистым строениям с огородами в путанице тёмных плетней.

Долговязый костистый Микеша не удивился гостю и без долгих расспросов сказал:

— Подушка в мазанке есть и дерюжка стелена. Курить там никак нельзя — сено сложено.

Игорь постеснялся спросить об ужине, сидел на брёвнышке недалеко от мазанки и курил, заглушая сигаретой голод. Скоро луна пробилась на наволочном небе, высветив необъятный простор, и простор этот поразил Игоря, городского жителя, привыкшего видеть небо в промежутках между крыш. Он словно бы вдруг оказался в другом мире, в котором можно верить в сказочных великанов, неторопливо расхаживающих под высоким небом, свободным от паутины проводов и ничем не ограниченным.

Уснул он перед рассветом, ненадолго пробудился от мирных звуков: тягучего мычания коров, посвиста кнута и голосов женщин, провожающих стадо. Опять заснул, и ему приснилось клеверное поле, горящее каплями влаги, он будто бы клал на холст торопливые мазки, но руки отчего-то немели. Стараясь оживить их дыханием, он стонал.

— Захворал, что ли? — прервал кошмар голос станционной сторожихи. Она стояла, вырисовываясь тёмным силуэтом в дверях мазанки. — Вчера-то чего не поел? Микеша сам и не догадался…

Завтракали они вдвоём парным молоком и пшённой кашей. Хозяйка сказала, что Микеша работает на тракторе, пора сенокосная, да вот беда, лето выдалось дождливое и кладёт дождичек травы. Утро опять было пасмурным, с мелкой водяной пылью, но Игорю ясно представлялось за обложными тучками золотое кипение, которое, хоть к полудню, обязательно зальёт землю. Он заторопился на вчерашнее место у железной дороги, выложив на стол червонец. Хозяйка удивилась:

— Видно, долго у нас жить собрался?

— Не прогоните, поживу день-другой. Писать хочу.

— Куда же в непогодь да без плащишка?! — забеспокоилась хозяйка. — На вот куфайку. Моросит вроде маленько, а прошибёт до косточек.

Игорь с благодарностью накинул на плечи засаленную телогрейку и ушёл узким просёлком к железнодорожному полотну.

День разгуливался, тучи уплыли на запад, сначала робко проглянуло бледное солнце, став постепенно спелым и жарким, и влажный, ослепляющий блеск рассыпался по травам. Игорь, заранее приготовив палитру, начал писать. Не было вчерашних лиловых туч с позлащёнными рваными краями, но помнились их оттенки. К вечеру он вернулся к избе сторожихи, неся картину в откинутой от бедра руке, боясь смазать краску.

Микеша вернулся с работы, сидел на завалинке, мусоля потухшую «беломорину». Игорь поставил картину рядом с ним и, разглядывая, отошёл на несколько шагов.

— Картинка-то красивая, — заключил Микеша. — И зачем только кормовые травы рисуешь, нарисовал бы море, поинтересней ещё чего…

Он был прав: картина была красивой, только красивой, и не было в ней той чудесной живости, ощущения, поразившего Игоря. И опять он достал мастихин.

Микеша удивился:

— Зачем портишь? Тебе ненадобна, так мне отдай, на стенку повешу.

— Возьми, — сказал Игорь. — У меня есть в запасе полотно.

— В городе-то много ли платят за картинки? — поинтересовался Микеша.

— Нормально платят — жить можно.

— И квартира есть?

— Есть.

— Вот люди! — хмыкнул Микеша. — Всё-то у них есть, а маются, выдумывают… Так и будешь рисовать, пока самому по душе не придётся?

— Так и буду.

— Мне бы вот деньжат прикопить, избу в Тоцком поставить, жениться…

— А дальше что? — поинтересовался Игорь. — Что дальше?

— Как что? Жить буду.

«Как всё просто, — подумал Игорь, — просто и хорошо без мучительных исканий, без терзающего разочарования. Жить, обедать, ужинать, смотреть телевизор, растить детей. Должно быть, для счастья достаточно довольствоваться тем, что достижимо без терзаний. А он? Несчастлив, что не может перенести на полотно буйство красок на цветущем поле. И будет ли это его Главной Картиной или спустя время появится вторая, третья… Почти все великие художники прошлых столетий оставляли после себя людям радость. Чужим людям. Муки и нищета доставались их близким при жизни».