Сергей Герасимов - Портрет художника в зрелом возрасте

Фраза была написана на огромном листе ватмана, похожем на простыню; написана в самом уголке, так что весь лист остался девственно белым (опять чужое слово – я не знал тогда что такое «девственно»), его белизна была похожа на цвет зимы – вот это правда. Я написал первую фразу авторучкой с очень светлыми чернилами.

Вставку «со своим братом» я сделал по прямой подсказке той головы Горыныча, которая была поблизости. Та же голова и отобрала у меня авторучку, назидательно объяснив, что писать нужно в тетрадке, а не на таком большом листе, которым можно кровать застелить. Но в тетрадке я писать не стал, потому что все писали в тетрадках, а человек, умеющий писать, не пожет делать то же, что и все. Повесть о Маше с возможным братом не осталась неоконченной: я, уже без ручки, продолжал сидеть на листе и следить за тем местом, по которому двигалась невидимая строка.

Когда строка дошла до конца листа, я встал, перевернул лист и продолжал писать снова. Маша пережила немало приключений. Вспоминая теперь этот случай, я не могу понять той светлой гордости, которая переполняла меня, закончившего невидимую повесть. Положим, повесть, была неплоха и заслуживала мои чувства, но именно в тот день я одолел первую ступеньку бесконечной лестницы, ведущей вниз – к тем, кто не умеет писать, к тем людаям, к которым я и принадлежу сейчас. Поистине то был роковой день. Тогда я впервые послушался чужого совета и стал писать понятно, угождая чужому глазу. Пусть понятной оказалась всего одна строка, но это была первая моя строка, продиктованная чужой волей. Это как первый укол морфия – и прямо в то место, где болит.

Несколько месяцев спустя я сделал еще одну уступку обществу – я научился писать в тетради. К чести меня тогдашнего, могу сказать, что это была единственная уступка. Я исписал несколько тетрадей цифрами – от единицы до нескольких тысяч и уже собирался дойти до миллиона, когда тетрадь у меня отобрали. Я обиделся тогда на взрослых – я еще не знал, что если у тебя отбирают тетрадь и письменные принадлежности – то это как раз и значит, что ты умеешь писать так, как нужно. Нельзя помешать человеку писать, если он умеет это делать: еще много месяцев после того, как мне запретили писать, я писал просто в воздухе, заполняя его словами. Слова были прекрасны – и очень жаль, что сейчас я не могу вспомнить ни одного из них.

Пришло время и мне снова дали тетрадь, в которой я уже не хотел писать (лист ограничивает); дали и заставили писать палочки. В этом, умеренном и посильном труде, я не смог проявить себя: наивысшей отметкой за палочки и крючки мне была тройка и это несказанно огорчало всех добрых людей, радевших о моем развитии. Сейчас я научился писать и палочки, и крючки – этому научила меня жизнь. Я могу изрисовать крючками и палочками любое количество листов, сочетая эти простые знаки так, что человек несведующий найдет в них смысл и даже заинтересуется чтением. Мои крючки и палочки будут каллиграфически совершенны и даже сгодятся для продажи, но писать сейчас я не умею.

Вот я снова вспомнил тот день, когда начал писать повесть на большом листе.

Достаточно закрыть глаза и я вижу: ранний вечер, около семи, конец зимы, в доме тепло от электрического света (в моих воспоминаниях электрический свет всегда теплый, хотя сейчас я вижу, что он звучит как крик – долгий крик не о помощи, не от боли, не от страха, а просто ни о чем); две застеленные кровати, ковер на стене, выключенная настольная лампа и множество теней, каждая из которых на что-то похожа. Плохо то, что сейчас в мое воспоминание внедрился письменный стол – тот стол, который я купил уже взрослым. Логика убивает память, подсказывая, что писать можно только на столе, а никак не на полу. Еще логика подсказывает мне, что такого большого листа, какой я помню, просто не могло быть.

Воспоминание подчиняется логике и умирает.

Все следующее дсятилетие я ничего не писал, обучаясь изображать палочки и крючки. Пришло время и я овладел этим мастерством. Я не писал ничего хорошего, но изредка испытывал свое умение, опасаясь, что оно исчезнет. Вечерами, где-нибудь летом, на даче, я начинал говорить и собирал своими словами маленькую толпу маленьких поклонников – человек примерно до восьми или десяти. Мне ничего не стоило удерживать их внимание сколь угодно долго – я даже мог смотреть в их зрачки и наблюдлать процесс постепенного стекленения, умирания мысли и самости, словно бы в зрачках кристаллизовалась соль. И, чем дольше я рассказывал, тем непрозрачнее становились зрачки. Потом я пугался и обрывал свой рассказ. Меня просили продолжить и, порою, я все же продолжал. Я приобрел репутацию человека, который больше всего на свете любит, чтобы его просили. Сейчас я уже вполне привык к виду остекленевших зрачков, совсем остекленевших. Иногда я специально гуляю среди модных книжных развалов – там где все книги имеют блестящие обложки, а на каждой второй обложке есть голая загорелая женщина и всякий раз это одна и та же женщина, если хорошо присмотреться. Так же хватает мускулистых мужчин на обложках, и каждый раз это один и тот же мужчина. Есть немало нарисованных монстров, которые всего лишь разные воплощения знакомого мне Горыныча – к сожалению, нарисованные вопрощения. Сейчас я даже рад видеть остекленевшие зрачки – это означает, что искусство все же идет в массы и держит массы цепко, как энцефалитный клещ.

Вторым моим напечатанным произведением (после жизнеописания Марьи Ивановны) была повесть Гоголя «Портрет». Я случайно обнаружил в доме толстую книжку с зеленым выпуклым Гололем на обложке (нос Гоголя выдавался далее всего и поэтому был стерт до бело-бумажного цвета – его стерли другие книжки, вдвигаемые и выдвигаемые; каждой книжке хочется утереть Гоголю нос). Я прочел Гоголя от корки до корки несколько раз. Потом попробовал читать задом наперед и по отдельным страницам вразброс (книга рассыпалась), но так и не нашел объяснения сказке. Так писать люди не могут. Они просто иначе устроены. Эта книга могла быть написана инопланетянином, например. Несколько страниц я даже не поленился разрезать на отдельные буквы, буквы смешал и разложил в случайном порядке – даже от этого ощущение сказки не пропало. Если вы не верите мне, то попробуйте проделать те же манипуляции с вашим собственным Гоголем – только отнеситесь к этому с душой.

Разрезая и складывая Гоголя по-новому, я приметил тонкое и неожиданное чувство, ровно, как ручеек, струившееся сквозь меня. Разрезать страницу мне было куда менее приятно, чем складывать ее снова. Я проверял вновь и вновь, пока не убедился окончательно в правильности своей догадки. Я до сих пор не могу понять того, что делают критики и всяческие иные анализировщики (извините за слово) литературных произведений, например школьные учителя. Я не понимаю, как они могут, без всякого внутреннего протеста резать живую ткань, как они могут вырезать куски и изготавливать из кусков цитаты, как они могут без всяких угрызений совести пользоваться этими цитатами. Ведь это же все равно, что поймать прекрасное живое существо, отрезать у него ногу, взять в руку кровоточащий и подергивающийся обрубок и показывать его всем – для доказательства некоторой собственной мысли, например: все живые существа этой породы – плохи, или наоборот, хороши. Если у этих людей есть мысли, то почему они не хотят писать сами? Даже если все живые существа данной породы плохи, то зачем же их так жестоко убивать – они заслужили право на жизь уже тем, что родились. Каждый урод хочет жить, он хочет жить не меньше красавца. Пускай себе живет, если хочет, пускай скачет под солнышком, а мы посмотрим на его уродство и отойдем в сторону. Нехорошо обижать обиженных судьбой.