Марина Саввиных - Эпитафия

5.

Иногда Аля приходила к Учителю в гости. Преисполненная чувства собственного достоинства, она весьма смело разглядывала его лицо и одежду. Подсознательная память будила в ней смутное желание, смысла которого она до поры до времени не понимала. Но однажды, когда Учитель наклонился, чтобы поднять с ковра упавшие листочки ее сочинения, Аля увидела у него на шее необычный красноватый шрам... будто бы совсем свежий... следы маленьких зубов вокруг бледно-лилового пятнышка, подобного тому, что оставляет на нежной коже страстный поцелуй.

О! Какое воспоминание! Какое яркое, сильное и родное! Какая отчаянная жажда!

Бедная девочка, сколько могла, противилась наваждению, но много ли сил у ребенка?!

В один прекрасный вечер Аля забралась к Учителю на колени и, обняв его за шею, положила шелковистую головку ему на плечо. Гагарин растаял. Он стал тихонько качать Алю, как несмышленыша-грудничка, шептать в перламутровое ушко глуповатые учительские стишки, гладить широкой ладонью хрупкие плечики. Он даже не заметил сначала, как девочка вонзила в него остренькие, почти кошачьи, зубки. А когда заметил... Господи прости! несуществующей кровью несуществующего человека

восстановилось - таки вполне реальное триединство: Горин, Гагарин и Аля. Такая вот диалектика!

Между Гагариным и Алей возникла странная мистическая общность, о которой никому нельзя было рассказывать и в которой оба черпали утоление необъяснимой человеческим языком нужды.

" Ну что ж... - говорил себе Горин, наблюдая,- видимо, так надо! В этом есть лирическое напряжение, без которого произведение было бы слишком пресным".

Аля меж тем росла. Кровь Учителя явно шла ей на пользу. Это было гордое сильное существо, с разумом, трезвым и ярким. Ей уже исполнилось тринадцать, и мир собственных желаний представлялся ей предметом, достойным изображения. Правда, Гагарин временами бывал ошеломлен трагическими отсветами, скользившими по причудливым деталям ее сочинений. Але как будто доставляло удовольствие прикасаться к ранам, повторявшим своими рваными краями незаживающую язву на его собственном теле.

Но тревога уходила, уплывала горечь, когда в минуты взаимного упоения Аля лежала в его объятиях, постепенно насыщаясь и урча при этом, как котенок. Гагарин впадал тогда в экстаз, грезил наяву - кормление прекрасно тренированного зверенка приобретало вид сладостного запретного соития, длящегося целую вечность и никогда не достигающего кульминационной точки... Гагарин даже слегка стискивал руки вокруг теплого гибкого тельца. Но, сытая и счастливая, Аля соскальзывала с его колен и начинала болтать и резвиться, словно бескрылая эльфа на ветке цветущей яблони.

К окнам быстро и неумолимо подкатывала зимняя Ночь. Гагарин оставался один, и Ночь хохотала ему в лицо тридцатью двумя холодными сухими звездами. Зубки тринадцатилетней девочки были влажными и горячими. Зубы декабрьской Ночи цепляли сердце, как ржавые шестерни башенных часов. Голова Учителя седела.

Аля возвращалась в свою ложноклассическую детскую. И не могла уснуть. Зимняя Ночь колыхалась в форточке круглой грудью Полнолуния. Белые деревья готическими аркадами подталкивали низкое небо к острому, как дамасский клинок, зениту. Острие клинка было нацелено прямо в пушистую девчоночью макушку. Аля это чувствовала и готовилась к прыжку. Она знала, что клинок не коснется ее головы. Клинок убивает тяжелых и косных. А она - легкая и свободная. Вон там, среди белых деревьев,- юноша Антиной, не имеющий на себе даже набедренной повязки, - упругое, гибкое, злобное тело. Такое же, как у нее, маленькой беспощадной хищницы...

Погоди, Антиной, я попробую и твое сердце!

6.

Горин встревожился. Ее душа формировалась неуловимо противоположно замыслу. Все чаще он чувствовал - в собственном романе! - присутствие чуждой, даже враждебной воли. Это была мощная воля, насмешливый, но пока невнятный лик иной судьбы, которою он не умел управлять.

Горин видел, как подергиваются желтоватой пленкой, такие ясные и проницательные, глаза Гагарина, как дрожат его пальцы, когда он ласково касается Алиных волос, как вспыхивают и темнеют, становясь все глубже и недостижимее, Алины зрачки. Гумбертовские поползновения Гагарина были теперь совершенно очевидны. В первую очередь, конечно, Але... Ну и Горину, разумеется.

Ему казалось, Аля просто дерзит дремучей силе, увлекающей ее в душные облака фантасмагории. Она была слишком живая, Аля, слишком настоящая для того, чтобы играть по чужим неинтересным правилам... Какой уж тут, к черту, Горин!

Ах, что за брильянты стекают после купания по спине, между лопаток, по виолончельному бедру, вдоль выпуклых загорелых икр!

Что за слова мерцают в уме, сладко покалывая небо! Я уведу свою судьбу туда, где меня никто не достанет. Я, зато достану любого, кого захочу!

Гениальное дитя!

Горин с тоскою наблюдал, как она выбирает жертву, начинает мягко кружить вокруг нее пружинящими легкими шажками. Он просто физически ощущал алчный трепет ее позвоночника, до оторопи знакомый по себе. Осторожное прицеливание, точно выверенный ракурс, бросок - и жертва задыхается в агонии.

Идиллия, запрограммированная Гориным, разрушалась на глазах.

Рядом с Алей ничего не произрастало, кроме жалкого чахоточного подлеска. Спаленные Алей страницы безнадежно съеживались. Пепел же она стряхивала за ненадобностью.

А Горину-то было жаль! Ведь это не чужие были письмена, а его же собственные. Неотъемлемые грани развивающегося романа. Впервые он ощутил настоящий родительский гнев. И приказал Гагарину немедленно отшлепать девчонку. Куда там! Отшлепать-то он ее отшлепал. Но потом в раскаянии дошел до того, что стал делать ученице пошлые намеки.

Это было уже слишком! Терпению Горина пришел конец! Грубо и живописно он убил Гагарина. И, мужественно стиснув челюсти, вошел в роман.

Теперь в романе появился Герой.

7.

Героиня недовольно поджала губки. От нее чего-то ждут? Вот еще!

Горин приблизился на расстояние вытянутой руки. Аля на мгновение приняла его за Гагарина, вздрогнула - ведь и слезки были, как Учителя не стало, были! Но ее гениальный глаз - алмаз тут же уловил разницу- Тем более, что Горин только внешне на свою " идеологему " походил. Он был сам по себе гораздо крупнее, тверже, ироничнее. Только знакомый шрам на шее напоминал о непрерывности сюжета.

- Поди-ка сюда, Ариадна! - начал было Горин.

- Почему Вы решили, что я соглашусь беседовать с вами в таком тоне? возразила Аля.

Металлические нотки в ее голосе показались Горину шрапнелью, не покалечившей его только по чистой случайности.

- Потому что я - твой создатель.