Александр Силецкий - Глиняные годы

- Вы очень долго тянули, - заметил врач. - Приди вы, ну, хоть на несколько лет раньше...

- Что тогда?

- Мания величия у него развилась только в последние годы...

- Да, но он и прежде писал.

- Но никому не показывал! И не кричал налево и направо: я - Шекспир. В самом начале, едва появились первые симптомы, вы обязаны были обратиться к нам. Впрочем, что об этом говорить...

- Доктор, вы поможете ему? - Она смотрела на него со страхом и мольбой.

"Неужели все-таки дошло?" - с внезапным удовлетворением подумал врач и ответил: - Постараемся. Все, что в наших силах, мы сделаем. Испробуем разные варианты. И, в частности, такой...

- Какой, доктор?

- Вы слышали когда-нибудь об иглотерапии?

- Нет.

- Подари на прощанье мне билет

на поезд куда-нибудь.

Мне все равно, куда он пойдет,

лишь бы отправиться в путь...

неожиданно вполголоса продекламировал врач. - Это стихи Лэнгстона Хьюза... Жил на свете такой поэт... И не смотрите на меня так! Я не смеюсь. Просто в этих строчках, если угодно, вся суть... Подоплека, что ли...

- Не понимаю.

- Объяснять долго...

- Все же постарайтесь.

- Ну, хорошо, - смирился врач. - Запомните: иглотерапия - это прием. Больным дают выговориться, выразить себя до конца. Это своего рода пропуск, билет на поезд реализуемого подсознания. Вы утверждаете, что вы Наполеон? Прекрасно! Вот вам армия, вот вам мундир, вот вам декорации. Будьте Наполеоном! Вживайтесь в образ, как хотите. Это долгий, трудный спектакль. Нужны статисты, актеры - впрочем, нам помогают сами же больные. И вот, пока спектакль идет, мы смотрим, пытаемся выяснить, почему этот человек решил стать именно Наполеоном. А когда причина известна, можно и лечить. Так вот, вашему мужу мы предложим на время стать д е й с т в и т е л ь н о  Шекспиром. Создадим обстановку. Своеобразное перенесение в другую эпоху. Но, учтите, все это время - с вашей стороны никаких контактов с ним. Ни встреч, ни писем. Ничего. Это очень важно - не нарушить иллюзию.

- Как?! Вообще ничего? - испугалась женщина. - Да, но... сколько это будет продолжаться?

- Если бы я знал! - развел руками врач. - Все зависит от него самого.

- Он не вынесет этого, - произнесла она решительно. - Не сможет.

Врач с сомнением покачал головой:

- Боюсь, наоборот. Ему будет очень хорошо. Куда лучше, чем теперь. Он ведь станет как бы самим собой. Пусть на время, но все же...

- Это необходимо?

- Я затрудняюсь ответить однозначно. Это желательно, потому что дает какой-то шанс...

Некоторое время женщина сидела молча, неподвижно глядя перед собой.

- Хорошо, - проговорила она, наконец. - Будь по-вашему. Я постараюсь его не тревожить. Но боже мой!..

О, эти будни сумасшедшего дома! Какой праздник, каких дел суета сравнятся с ними!..

Тут - все: и карнавал, и трагедия, и явь, обращенная в призрак, и странные легенды, обретшие неистовую жизнь в подлунном мире. Тут сплелись воедино реальность с мифом, высокое с низменным, тут всякий - бог, и он же - червь.

Жестокая планета, заселенная полулюдьми. Счастливая планета, где иллюзии, желания, мечты, лаская, будто наяву, не требуют на деле ни малейшей компенсации, за исключеньем послушания... Цена недорогая. Поскольку зла здесь не таят. Зло изгнано из этой обители радости и страдания. Здесь тщатся помогать и - помогают.

В окно с небьющимся стеклом лениво вползали сумерки пасмурного дня.

Заросли спиреи, усыпанные белыми цветами, клумба, на которой распускались вялые грязно-желтые бутоны, а дальше - вдоль чернеющей дорожки - шел забор, дощатый, высокий, не крашенный давным-давно...

Влево и вправо - только забор.

Он скрывал горизонт, вздымаясь на полнеба - того квадратного неба, что открывалось из окна, и лишь в щелях между неплотно пригнанными досками мелькали, трепетали какие-то далекие огни - там, словно за тридевять земель в волшебном царстве, текла иная жизнь, подвластная иным законам, иному ходу времени, там рождались, умирали и любили совсем другие люди, не знающие, что это такое - забор в полнеба и кусты спиреи за окном, которое нельзя открыть...

Наверное, ночью будет дождь, подумал Глеб. Я буду его только слышать... И вспоминать, как прежде бродил под дождем по мокрым улицам, а мимо пробегали, спеша укрыться, люди, и машины проносились, будто призраки, расплескивая зеркало на мостовых. Лужи, в которых отражалось небо. И я по ним ступал. Шагал по лужам, небо топча... Смешно!

Он не раскаивался.

В конце концов его молчанье длилось восемь лет. Писал, выдумывал, искал достойные сюжеты и... делал вид, что это все забава, и не больше...

Восемь лет... Он многое успел. Пожалуй, это были лучшие годы в его жизни. Он очень рассчитывал на них - опора, трамплин, с которого можно взмыть в поднебесье, на недостижимую высоту и - продолжать свой путь. Куда? К славе? Вряд ли. Просто новая дорога к постижению людей и сути всех явлений...

Он думал, что осилит, одолеет эти бастионы, выйдет победителем... Конечно, он сорвался. Не сразу, нет. Пять лет падал, все последние пять лет. И, наконец, - остановился... Здесь.

Ему не верили, над ним смеялись, да и сам он знал, на что обрекает себя - на роль полоумного шута, одержимого манией величия. Ну, как же, он - провидец, он готов сказать такое, чего еще никто не слышал! Поразить своим талантом мир... Не эпатировать, отнюдь, не испугать, не вызвать ненависть, презрение к себе!

А вышло все наоборот...

Я думал, они поверят, поймут... Почему они так жестоки? То, что писалось четыреста лет назад, повергает их в священный трепет. Они твердят, что те трагедии не знают временных границ. То, давнее, останется жить вечно. Я попытался воскресить его, бессмертный дух наделить плотью, дать ему скелет. И что же? Мне говорят: твои писания мертвы. Ты - жалкий плагиатор, графоман. Вот если бы Шекспир действительно явился к нам... Мы б сразу поняли, что это - он. Я возражал, я объяснял, что все они слепцы: Шекспир и я - одно лицо. Шекспир бессмертен? Ну так вот он я! Тринадцать лет прошло... Теперь я стар. Советуют: смените роль, еще не поздно. Господи, при чем тут роль?! Не собирался я других играть. Я лишь пытался быть самим собой. Да. Испугался, что все написанное уйдет со мной в могилу, и полез в рукопашную, с поднятым забралом. Лучше бы молчал! Тринадцать лет впустую... Долго, кропотливо лепил я эту вазу, отделывая каждый штрих, каждый завиток, и радовался про себя: какой подарок я готовлю людям!.. И вдруг, одним ударом, ваза опрокинута, рассыпалась на сотни черепков, и все увидели, что это - просто глина, бесформенная груда, из которой ничего уж не слепить. Она тверда и хрупка. Я перестарался, пережег ее - безумец, право же, безумец!.. И трус. Постыдный трус. М-да... Поделом!

Кто-то осторожно тронул его за плечо, проговорил: