Федор Чешко - Те, кому уходить

Досадливо скривившись, воевода махнул рукой, и его ратники споро надвинулись на толпу. Порядок восстановился стремительно. Особо буйных вразумили увесистые тычки латных рукавиц, прочих оттеснили подальше и заставили смолкнуть. Кинувшаяся было на помощь дочери ведьма перестала рваться из рук стражи; ее отпустили, и она снова застыла неподвижно, будто деревянное идолище.

Девчонка тяжело поднялась на ноги. Несколько мгновений воевода брезгливо рассматривал ее всклоченные пыльные волосы и расцарапанное лицо. Потом мотнул подбородком:

- Подтвердите. Пускай говорит.

Двое, выметнувшихся из-за воеводской спины слуг, торопливо, чуть ли не волоком, подтащили девчонку к столу, тряхнули за плечи: "Ну, не молчи, ты! Их милось снизошли, ждать изволят... Ну!"

Нет, она не собиралась молчать. Она просто не могла сообразить, как нужно говорить, чтобы эти важные паны обязательно выслушивали все до конца. Путались мысли, подгибались трясущиеся колени, ныло ушибленное плечо, и ничего, ничего, ничего толкового никак не придумывалось. Но молчать тоже нельзя: в любой миг терпение его ясновельможности может лопнуть, и он прикажет начинать страшное...

Опять толчок в спину, опять над ухом злобное: "Ну!" Девчонка решилась. Судорожно сглотнув, она притиснула к груди перепачканные ладошки и сказала хрипло:

- Не надо дознания. Ваша милость, ласковый пан, не надо. Ведьма она, я доподлинно знаю, что ведьма. Вот вам крест!

Воевода молчал. Отец настоятель, покосившись на него, мягко спросил девочку:

- Почему ты так уверенно обвиняешь свою мать?

- Потому что знаю. Видела. И этой ночью, и прежде не раз случалось.

- Значит, ты уже давно подозревала свою мать в ведовстве? - еще ласковее спросил доминиканец.

Девочка истово закивала, и он, значительно глянув на писаря (пиши мол, все пиши поточнее!), задал новый вопрос:

- Почему же ты скрывала свои подозрения? Если бы все открылось раньше, твоя мать не успела бы причинить столько зла. Возможно, ее еще удалось бы спасти, ведь Бог милосерден. Но ты предпочла дожидаться, пока жалобу подаст кто-либо другой. Итак, почему?

Старый доминиканец превосходно умел владеть собой, и все же от его ласковой доброжелательности повеяло чем-то железным - словно бы под мягкой травой обозначился вдруг настороженный капкан.

- Робела я, пан-отец, - девочка отвечала настоятелю, но почему-то упорно смотрела не на него, а на воеводу. - Очень уже страшная она делается, когда думает, будто одна. Космы по плечам висят, глаза зеленым огнем полыхают, а сама все бормочет, бормочет...

- Замолчи, дура!!! - от истошного вопля рванувшейся из рук стражников ведьмы доминиканец вздрогнул и перекрестился.

А девчонка словно и не слыхала. Продолжая показывать, до чего страшной делается иногда ее мать, она задергалась, забормотала какую-то невнятицу, по-прежнему не сводя с воеводы потемневших, сделавшихся недетскими глаз.

Его ясновельможность вдруг захрипел, обеими руками рванул ворот. Доминиканец вскочил, вскидывая над головой наперсный крест, но было поздно. Запрокинув полиловелое лицо, воевода осел на пыльную землю, и в его стекленеющих глазах тускло отразилось злое полуденное солнце.

Девчонка замерла, с неподдельным ужасом глядя на мертвого. Отец настоятель попятился, отмахиваясь крестом, кто-то из причта бросился к воеводе, кто-то выдергивал из ножен меч, кто-то крестился... А потом невыносимую тишину вспорол женский визг - одинокий, пронзительный, страшный - и все утонуло в реве готовой сорваться с места толпы.

Ведьмина дочь опомнилась. Затравленно оглядевшись, она вдруг принялась горстями хватать пыль из-под ног и расшвыривать ее вокруг себя, выкрикивая бессмысленные слова. И вой озверевших людей как-то незаметно перелился в вопли животного ужаса. Людское скопище взволновалось, передние стали проталкиваться назад, а потом двое-трое бросились наутек, и за ними хлынули все. Прочь от жуткого места, от хилой голенастой девчонки, глазами которой глянул на них сам сатана - прочь, прочь, скорее!!!

Мига не прошло, как на площади перед костелом остались лишь ведьма и ее дочь, да еще мертво уставившийся в выжженное небо ясновельможный пан воевода.

Шатаясь, еле волоча подгибающиеся ноги, девчонка подошла к матери. Больше всего на свете хотелось ей обнять, прижаться, заплакать, и чтобы черные от въевшейся печной копоти ладони неторопливо и утешающе гладили по голове.

Но мать оттолкнула ее.

И ударила.

С размаху.

Изо всех сил.

- Я же говорила тебе! - голос женщины сорвался на злобный хрип. - Я же приказывала! Чтоб не смела раскрывать себя! На костер захотела, дурища?!

Яростно сопя, девчонка пыталась уворачиваться от хлестких ударов, пыталась ловить материнские руки и, наконец, выкрикнула:

- А сама?! Я ночью не спала, все видела! Как ты могла, зачем?!

Мать вдруг сникла. Оставив избитую, плачущую в голос дочь, она медленно подошла к воеводе, кончиками пальцев притронулась к его лицу. Потом сказала:

- Мертвый... - будто бы это надо было говорить...

- Я не хотела! - девчонка судорожно утирала слезы и кровь. - Я хотела, чтоб пожалел. А он помер. И пришлось всех пугать.

Колдунья вяло шевельнула плечом.

- Дура ты. "Хотела"... Важный пан, очень важный. Такие чужой воле покорствовать не умеют. Он, сказывают, перед самим королем не больно робел, а тут ты - хамка, холопка... Не покориться чарам не мог и покориться не мог - гонор панский противился. Вот и хватил удар.

Ведьмина дочь вдруг закричала, давясь слезами:

- Из-за тебя все! Убила, распугала людей - на костер теперь сволокут из-за тебя! Зачем ты ночью делала это, зачем?!

- А ты вот только что - зачем? - спокойно обернулась к ней мать.

- Так... Спасти же хотела... Жалко же... Ты ж мне не чужая!

- Не чужая... - ведьмины губы изогнулись в горькой улыбке. - Жалко... Вот и мне невмоготу стало от жалости. У Ядвиги вчера мальчонка помер тот, которого весной родила. Слыхала?

Девчонка заморгала непонимающе.

- Ты это что же, удумала, будто воскрешать можешь?

Мать не ответила, только улыбка ее сделалась обреченнее, горше.

- Ладно. Будет нам молоть языками, - сказала она, наконец. - Уходить надо, пока люди от острастки твоей не опамятовались. Сейчас много нищенок по дорогам ходит, авось затеряемся...

Трескучий громовой раскат шевельнул порывом влажного ветра листву умирающих тополей. Девчонка испуганно оглянулась и замерла. Над деревенскими крышами пухла, сминала выгоревшее небо иссиня-черная тяжелая туча.

- Будет дождь, - растерянно выговорила ведьмина дочь.

Тучу раскололо стремительное лиловое пламя, от яростного грома качнулась земля, коротко вскрикнул беспризорный костельный колокол.