Геннадий Прашкевич - Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии)

Правда, далеко не каждый фантаст помнил о трех уровнях.

Первый уровень, известно, это когда ты пишешь, но сам видишь, что пишешь полную лажу. Все поверхностное, оно, в общем, всегда отчасти справедливо, но все равно несправедливо писать полную лажу, к тому же поверхностную... Уровень второй, это когда до тебя, наконец, доходит каким бы ни был твой герой, действовать он может лишь тогда, когда его прижали обстоятельства или, в крайнем случае, у него жмет башмак... Только отсюда начинается выход на третий уровень - выход на ощущение безмерности такого, казалось бы, мелкого и лукавого существа, как человек.

Ну и так далее, как любил говорить Велимир Хлебников, внезапно обрывая чтение своих стихов.

Герои В.Немцова Всегда носили башмаки, подобранные точно по размеру...

А кто, собственно, увлекательней - В.Немцов или Э.Берроуз? А что, собственно, важней - приключения Тарзана или приключения Багрецова и Бабкина? А что, собственно, происходит с фантастическими произведениями по происшествии ста, скажем, лет? Становятся они бестселлерами, как только что извлеченный из сейфа роман Жюля Верна "Париж в XX веке" или отдают пылью и затхлостью, как безвременно умершие опусы Каллистрата Жакова или, скажем, некоей Желиховской?..

Лет десять назад фантаст Николай Гацунаев и я, мы брели по безумно жаркому, опаленному Солнцем Ташкенту, смутно, как смертники, обсуждая все эти вовсе не второстепенные для нас вопросы. У Желиховской головы умели приклеивать, у нее мертвых запросто воскрешали, напоминал я. А у Жюля Верна темной ночью некий Мишель проливал горючие слезы на могилах Ларошфуко и Шопена, напоминал Гацунаев. Как-то так выходило, что мы противники всяких крайностей. Как-то так выходило, что мы широки душой и некая, присущая фантастике наивность нас только радует. Не желая сдаваться нахлынувшим на нас чувствам, я процитировал неистового Сергея Третьякова "Чистое искусство умерло, ибо нет досугов, которые надо им заполнять, уводя психику в мир творчества", а Гацунаев, тоже не желая сдаваться, процитировал Льва Троцкого - "Искусство пейзажа не могло бы родиться в Сахаре".

Смутные мысли...

Опровергнув мнение Сергея Третьякова (не умерло чистое искусство, полно у людей досугов, которые нечем заполнять!), мы с еще большей легкостью опровергнули мнение Льва Троцкого (искусство пейзажа могло родиться даже в голове человека, с младенчества запертого в темницу и никогда из темницы на волю не выглядывающего: этот разгул плесени, морозные росписи на каменных глухих стенах!..). И без всяких уже колебаний мы глянули друг на друга: а почему не напомнить людям, имеющим некоторый досуг, о том, что чистое искусство еще не умерло? Пусть цветут сто цветов!

Кто-то из нас локтем, нечаянно, перевернул тот чайник, в который была заключена вся Вселенная.

Антология!

Вот чего не хватает нашей застойной, правда, уже какими-то странными сквознячками колеблемой жизни, поняли мы, - настоящей большой Антологии советской фантастики, отразившей бы все ее взлеты и падения, начиная с 1917-го и кончая 1957-ым годом. Пока 1957-ым... Дальше видно будет... Главное, чтобы действительно получилась Антология, главное, чтобы действительно получился ковчег, давший бы место всем чистым и нечистым, каждой твари по паре, вместивший бы в себя все вывихи и достижения советской фантастики, сконцентрировавшей бы в себе как искусство пейзажа, искусно созданного в наглухо закрытой стране, так и то самое вечное чистое искусство, которое невозможно уничтожить даже в пределах одного самого богатого, самого самоотверженного колхоза.

- Листов на пятьдесят... - глянул я на Гацунаева, тщетно искавшего тени под каким-то деревом, напоминавшим сухую посленовогоднюю елку.

- Листов на сто... - поправил меня сдержанный Гацунаев.

- Мало, - решили мы оба. - Сто листов мало...

На самом деле, мы тогда даже близко не представляли себе истинный объем такой Антологии. Зато нам казалось, что Гацунаев знает, где такую Антологию можно издать, а я - где и у кого можно найти те ушедшие в прошлое книги, которые сейчас и днем с огнем не отыщешь...

Что-то из А.Кабакова: Стикс легче всего форсировать на ИЛ-62...

Момент внезапного озарения показался нам столь значительным, что Гацунаев остановился и спросил:

- Сколько у нас времени?

Наверное, он хотел навсегда запомнить выжженный Ташкент, безумное послеполуденное небо Ташкента - великий миг, подаривший нас столь замечательной идеей.

Понимая его чувства, я неторопливо взглянул на свои отечественные электронные, на день рожденья подаренные часы, и с некоторой, необходимой моменту торжественностью честно ответил:

- Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Вот сколько в тот момент было у нас времени!

Правда, оставался вопрос - что считать фантастикой?

Например, по ограждению стадиона, мимо которого мы шли, тянулся невероятно длинный кумач с начертанными по нему белыми торжественными буквами: "Великая отечественная война 1941-1944 годов".

Я спросил:

- Правильно я читаю?

Сдержанный Гацунаев кивнул:

- Правильно.

Он мало чему удивлялся. Он родился в Хиве в 1933 году, в больнице, построенной в конце прошлого века по указанию и на средства Ислама Ходжи визиря предпоследнего хивинского хана Исфандияра. На рассвете азан, призыв к утренней молитве, мешался со звуками "Интернационала", под куполами Сарай Базар Дарбазы кипел котел страстей, подогреваемый звуками узбекской, кара-калпакской, корейской, русской, туркменской, татарской, даже гуцульской речи. Первое слово, произнесенное им, было - соат (часы), и о чем бы впоследствии он ни писал, всегда тянулись перед ним необъятная, подернутая синей дымкой коричневая ширь Амударьи, караваны барж, дощатые причалы давно уже несуществующих пристаней Кипчак и Чалыш, невероятная синева неба, бессмысленные лунные пейзажи Джимур-тау, древние как мир, и звучные, как музыка, речные городища Бургут-кала, Пиль-кала, Кыркыз-кала, Койкырылган-кала... В лучших своих вещах ("Западня", "Экспресс "Надежда", и, конечно же, "Звездный скиталец") он никогда не уходил за песчаные берега любимого им волшебного Аральского моря - голубого, полного жизни...

Может, гибель моря и сделала его фантастом.

Разглядывая кумач с таинственными письменами, я невольно вспомнил знаменитую повесть Н.Шпанова "Первый удар". Там наши пилоты побеждали фашистскую Германию не за три-четыре года, а за считанные часы. А на земле их поддерживали мужественные спартаковцы...

Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Душный Ташкент. Пустой Ташент. Послеполуденный, полумертвый от жары Ташкент - еще одна Атлантида, затонувшая на наших глазах...