Макс Даутендей - В голубом свете Пенанга

Лин Сун держал напротив дома фотографа открытую мастерскую, где множество полунагих китайцев искусно плели из белого тростника по английским образцам большие вычурные кресла и диваны. Сам хозяин мастерской сидел после полудня на улице в большом кресле-качалке. Одет он был неизменно в одни только черные перкалевые штаны и дремал, подставив солнцу желтый лоснящийся шар своего живота, а голову накрыв сухим пальмовым листом. Его заплывшие жиром голые руки свисали по обе стороны кресла-качалки с толстого короткого тела. Черные штаны блестели на солнце, как вязкий расплавленный асфальт, а желтый шар тела был покрыт мельчайшими бисеринками пота и переливался, будто жирный вздутый паштет.

Когда Лин Сун не спал, он раскачивался взад-вперед, и его длинная коса свисала за спинкой кресла до самой булыжной мостовой и двигалась, точно маятник. Вокруг него, согнутые над плетеньем, как муравьи, трудились его люди: часть на открытой галерее, часть - прямо на пустой широкой улице. Лин Сун мог часами раскачиваться так в кресле и поглядывать на жену фотографа. Тогда он мечтал о Китае, о своем родном городе и оттуда позже хотел взять себе жену, черноволосую, как Мармие. В этом состоянии полубодрствования распаленное воображение рисовало ему с присущим сну не знающим вины бесстыдством многочисленные любовные сцены с хорошенькой женой фотографа. Но, проснувшись, он думал трезво и здраво лишь о своей плетельной мастерской и усердно собирал в городе причитающиеся ему деньги.

Малайский фотограф тоже был кое-что должен китайцу, но Лин Сун не слишком его торопил - отчасти, потому что был соседом Холонгку, отчасти, потому что его жена безвозмездно дарила ему приятные сновидения.

И вот Мармие сидела как-то после полудня, ни о чем не подозревая, на своей лестнице перед столом и раскрашивала голубой краской открытки с видами Пенанга. Она и думать не думала о китайце, ожидая возвращения мужа, которого очень любила.

Днем в Пенанге воздух тяжелый и душно, как перед грозой, а все предметы на земле излучают слабый свет, заряженные голубым электричеством. Часами склоняясь над увеличительным стеклом, Мармие рисовала до полного изнеможения. Утомившись, она пошла в дом, взяла домашний халат мужа, положила себе на колени и хотела пришить к нему оторвавшуюся пуговицу.

В саду стояла влажная жара, и гладкие листья веерных пальм отбрасывали яркие световые блики, как большие зажигательные линзы. У Мармие закружилась голова и, вдев нитку в иголку, она на мгновение прикрыла глаза.

Но это мгновение, длившееся не более нескольких секунд, перешло в картину сна, продолжавшегося, как ей казалось, годы.

Мармие привиделось, что китаец Лин Сун внезапно явился взыскать с них долг. Он стоял перед ней и, стуча кулаком по столу, требовал немедленной уплаты денег, так как собирался ехать в Китай и там жениться. Напрасно Мармие просила об отсрочке - Лин Сун был неумолим. Триста иен за плетеные стулья и диваны - обстановку ателье - должны быть уплачены сейчас же. Иначе - тут китаец плотоядно ухмыльнулся - он сегодня же велит зарезать и изжарить Холонгку, как делают людоеды на Суматре, и вместе со своей многочисленной родней раздерет его в клочья, будто свадебную мышь. Мармие живо представила дикие, поросшие сумрачными лесами берега Суматры за Малаккским проливом, где еще в наши дни, как рассказывалось в Пенанге, свирепствуют людоеды. Молодая женщина задрожала от страха; в своем затуманенном сном сознании она перепутала Китай с Суматрой и была убеждена, что китаец перебрался туда и намерен потащить за собой ее мужа, если тот не уплатит долга.

И тут Мармие вспомнилось поверье, о котором рассказывал ей отец. Он не раз говорил, будто можно убить человека, если проткнуть иглой его изображение: фигурку или фотографию. Укол нужно нанести в грудь и при этом громко и отчетливо произнести малайское слово "лулауу". Рука не должна дрожать. Иглу следует приставить к фотографии против сердца и при слове "лулауу" пронзить изображение, но так, чтобы игла не сломалась.

Во сне Мармие решила убить китайца и так спасти мужа от зубов людоедов. Она стала рыться в ящике стола, ища фотографию, которую Лин Сун заказал для своей невесты.

Затем она еще раз пристально посмотрела в глаза китайцу и сказала: "Значит, ты не дашь моему мужу никакой отсрочки, Лин Сун?"

"Нет. Свадьба завтра", - с омерзительной ухмылкой ответил китаец, и его жирное брюхо лоснилось на солнце, как желтые бочонки, которые плавают в воде в гавани Пенанга.

"Хорошо же!" - воскликнула Мармие, схватила свою швейную иглу, вонзила ее в грудь китайца на снимке и громко сказала: "Лулауу!"

Китаец побледнел до синевы, как воздух Пенанга, захрипел, и его жирная туша рухнула к ногам Мармие...

С глубоким вздохом, как бы освобождаясь от тяжкого бремени, молодая женщина открыла глаза. Она еще слышала, как ее губы отчетливо произносят "лулауу", как скрипит бумага фотографии под острием иглы. Вот здесь упал китаец, убитый ее рукой. Теперь Мармие окончательно пробудилась и посмеялась над глупым сном.

На противоположной стороне улицы, как всегда, мирно посапывал в кресле-качалке толстый китаец Лин Сун. Он грел на солнце свой паштетообразный живот, а вокруг усердно трудились над белыми бамбуковыми стеблями полунагие плетельщики.

Мармие поискала взглядом свою иглу и обнаружила ее воткнутой в домашний халат мужа, как будто ее рука шила во сне.

Тут молодая женщина вспомнила, что как раз сегодня ее муж расплатился с китайцем, так что больше речи не может быть ни о каком долге. Вздохнув с облегчением, она пришила к халату пуговицу, пошла в дом и повесила его на прежнее место в прихожей, после чего снова принялась усердно раскрашивать открытки.

Вскоре вернулся из гавани Холонгку. Он вошел в дом, переоделся и отправился в маленькую темную комнатку, служившую ему лабораторией. Жена снаружи слышала, как он полчаса возился со своими стеклянными пластинками и бутылочками с реактивами. Затем он снова вышел на лестницу. Он был очень бледен, провел рукой по лицу и сказал жене, что чувствует тошноту. Как будто весь дом пропах омерзительным трупным запахом.

Озадаченная Мармие поднялась, и они с мужем обошли, одна за другой, все комнаты и сад, глядя, нет ли где дохлой ящерицы или мертвого попугая. Жена не чувствовала никакого запаха, но Холонгку не мог успокоиться. Ему казалось, что запах гнездится в его одежде, и когда они были на кухне, он сбросил халат и швырнул его на остывшую плиту, Мармие посмеялась над мужем, и он без халата вернулся к себе в лабораторию.

Но вскоре Мармие прибежала к Холонгку, жалуясь, что в доме пахнет гарью. Оба снова пустились на поиски и, когда открыли дверь на кухню, над плитой вдруг взметнулось ослепительное пламя, и халат во мгновение ока превратился в серые хлопья. Должно быть, в зольнике еще оставалось немного жара, и ткань, пропитанная химикалиями, исподволь тлела, а потом загорелась.