Кирилл Берендеев - Уединение

Рассматривая потолок до боли в шее, я опустил взор и перешел от северной стены к южной, от Богоматери Элеуса или Умиление, - каюсь, не знаю, Владимирская то была или Донская - к Богоматери Никопея. Младенец Иисус в ее руках держал свиток, я пригляделся к нему, но прочесть написанное без сильного направленного света оказалось невозможным.

Тогда я вернулся, сел на заднюю скамью в левом ряду и, положив руки на спинку передней, а затем и упершись в них подбородком стал смотреть на освобожденную из пыльного плена Одигитрию.

Слова пришли сами собой. Никогда я не подозревал, что помню их, хотя и встречал в текстах и слышал отголосками в храмах, но, сколько ни пытался до сей поры повторить, всякий раз спотыкался в первом же предложении. Но не сейчас. Тишина, царящая в церкви, приглушенный свет, льющийся водопадом из стрельчатых зарешеченных окон и лик Одигитрии, видимый отсюда неясно, а как-то сгущено, сумрачно, сквозь солнечные лучи, - все это удивительным образом подействовало на меня, на мою память, и губы сами зашептали простые слова, столь невыносимо долго сдерживаемые, прячущиеся в глубине души, точно ожидавшие этого, - и слагающиеся в безмолвную молитву. Ей.

Кроме нее, я не знал иной. Прочитав до конца, я долго сидел, упершись подбородком в сложенные на спинке передней скамьи пальцы, рассматривая темный иконостас, переводя взгляд с левого придела, где Богородица была видна хорошо, на правый, скрывавшийся за выступом, и обратно. Поднял взгляд к потолку и опустил его к мозаичному полу, по которому вились, расходясь и собираясь вновь, ломаные линии, образуя подобие бесконечное число раз повторенного символа Рождения Сына Человеческого - крест со скошенными вправо концами, свастику.

Не могу сказать, сколько прошло времени. За окном потемнело, солнечные лучи скрылись, должно быть, за набежавшими облаками. Слабый ветерок из полуоткрытой двери донес до меня запахи травы и пряные ароматы росшего неподалеку цикория: приближался дождь. А ухолить не хотелось, было так приятно сидеть перед образами, в заброшенной церквушке и вдыхая запахи лета, разглядывать темные от времени иконы на потускневшем золоте алтаря, и ничего не делать более, никуда не спешить, ни к чему или к кому не торопиться, быть предоставленным только себе и ей, и никому более. Просто сидеть, смотреть и ждать.

Мне показалось, что церковь эта очень стара, немало веков пронеслось мимо ее непоколебимых стен, и те иконы, что я разглядывал минутами назад, видели многое: и скорбь, и ликования собравшихся в храме, предупреждающие то долгожданную победу над Бонапартом, то оплакивающие печальную смерть царевича Димитрия, поющие осанну новому царю нового рода Романовых, приветствующие или проклинающие присоединение их княжества к уделу Московскому, чей князь возжелал увеличить свои владения, спасающиеся в стенах от татарских набегов, от половецких или хазарских завоевателей или готовящих поход по землям их с огнем и мечом.

И эти толпы народа разных эпох и времен, негодующе вздыхающие, или слаженно повторяющие слова "Отче наш", плачущие или ликующие в единый миг пронеслись перед моими глазами и так же неожиданно, как явились, мгновенно исчезли. Невольно я вздрогнул и огляделся.

Нет, ничего не изменилось в церкви, мое воображение, должно быть, разыгравшись, живо изобразило перед внутренним взором картины ушедших веков. Церковь, в которой я находился, едва ли была старше трехсот лет, архитектура ее и традиции исполнения иконостаса принадлежали веку семнадцатому.

И все же какая-то, не измеряемая годами древность, что-то, находящееся за гранью самого понятия времени, смотрело на меня с иконы Одигитрии. Нечто необъяснимое словом, то для чего не выдумано еще речи и фраз, но запечатленное в лике Богоматери говорила о тех тысячах лет, сквозь которые она смотрела на меня, и, одновременно, как бы сквозь, вдаль, куда-то за горизонт, взглядом, исполненным мудрости, спокойствия и тихой, святой печали. Нечто, что заставило меня вновь подойти к иконе и долго вглядываться в ее лик, неловко переводя взгляд на темные одежды в глубоких складках и склонить голову.

И постояв так несколько долгих мгновений, отойти назад, а затем, увидев следы дождя, выступившие на плитах дорожки, ведущей из церкви в никуда и во все стороны - выйти на крыльцо и оглядывая далекий лес и поля, засеянные сухой тимофеевкой и волнующейся под ветром пшеницей, простершиеся предо мной на километры в обе стороны, промаргивая глаза, привыкшие к полумраку, слезящиеся на ярком, слепящем небе, с торопливыми предгрозовыми облаками, спешащими от края до края небосклона, а затем вновь оглянуться на церковь, приютившую меня на краткое время, и оборачиваться каждые несколько сотен метров пути до заброшенной улочки на краю городка, и дальше, до тех пор, пока церквушка с зеленой крышей и потемневшей позолотой крестов не скроют за собою ветхие дома позабытого провинциального городка.

Когда дверь, негромко хлопнув, закрылась за молодым человеком, отец Дмитрий покинул свою каморку и прошел в храмину. В руках он держал детское ведерко и кисточку, держал осторожно, точно боясь расплескать ненароком содержимое. Хотя содержимое ведерка не было жидкостью.

Подойдя к иконе Одигитрии, он широким жестом перекрестился. А затем, сунув кисточку в ведерко, и медленно, очень медленно вынув ее, принялся водить по левкасу. Икона темнела, вновь покрываясь слоем вековой пыли.

Когда работа была закончена, отец Дмитрий удалил все следы, что оставил молодой человек на полу церкви. Постояв у иконостаса и окинув помещение внимательным взглядом, он снова перекрестился, что-то шепча про себя, произнес "аминь" и вновь ушел в подклеть, где и располагалась его каморка.

Снаружи донесся нарастающий шум начавшегося торопливого ливня. И, почти сразу, едва забарабанили капли по крыше, дверь церкви кто-то резко дернул, и внутрь, переговариваясь, не вошли, вбежали двое: он и она, юноша и девушка, лет по семнадцати.

Вошли в храмину, остановились пред алтарем и смолкли. Затем зашептались вновь, удивленно и немного испуганно. И, наконец, после нового шума, и, как показалось отца Дмитрию, поцелуя, донеслись первые понятные слова.

- Венчается раб Божий... и раба Божья, - попытался пошутить юноша, но возлюбленная его не поддержала шутки. Она настойчиво продолжала шептать, единственной фразой, произнесенной с уверенностью и оттого услышанной отцом Дмитрием, была "все это не просто так, это не случай, точно тебе говорю". Видно, они стояли совсем близко друг к другу, и громких слов не требовалось. Юноша также понизил голос, он упал до едва слышного, девушка ответила чуть отчетливей и настойчивей, доказывая. И, наконец, юноша выдвинул последний аргумент: