Владимир Моисеев - Будем жестокими

Полю стало очень жаль себя, еще бы, никто его не понимает, никто не любит, но он сразу забыл обо всем, потому что из толпы, как по команде театрального распорядителя, появился улыбающийся Федор Лагранж, хороший товарищ Поля еще по лицею. Вообще-то, таких совпадений не бывает, но Поль мало и интересовался в этот момент причинно-следственной связью событий. Он просто очень обрадовался.

Дружок ты мой дорогой, как ты вовремя, думал он растрогано, пока Федор, как всегда подробно, рассказывал о своих обстоятельствах. По его рассказам выходило, что второго такого весельчака, как он, днем с огнем не отыщешь. Ух, уж он повеселился, ух, потешился. Впрочем, его повествование носило отрывочный характер и страдало некоторой отвлеченностью, вызванной соображениями неразглашения.

Поль оттаял. Кто-то сказал, что настоящие друзья бывают только в детстве. Наверное, это так и есть.

- Как делишки на службе? - спросил Поль, стараясь сохранить по возможности серьезный вид. Это была традиционная шутка. Федор никогда не отвечал на вопросы, хотя бы косвенно связанные с его работой, более того, он никогда не мог уразуметь, что кто-то кроме его непосредственного начальника может интересоваться тематикой учреждения. Поэтому его реакция на этот вопрос всегда была стандартна - он обижался, что, впрочем, и требовалось. Поль очень любил смотреть, как медленно надуваются от обиды щеки Федора.

- Не пора ли тебе стать серьезней, - укоризненно сказал Федор. - Есть вещи, которые не терпят зубоскальства.

- Конечно, ты прав! Я столько думал об этом. И понял, что это не прихоть, не игра, серьезность мне еще очень даже пригодится. Пока не все получается, но я стараюсь работать над собой. Трудно, но что сделаешь! А результаты уже есть, например, я решил подать в Секретариат прошение о присуждении мне второй формы допуска.

- Перестань паясничать. Может быть, мне не следует это говорить, не мое это, в сущности, дело, но ты, словно ребенок. Я ведь тебя еще в зале заметил, у щитов. О Николае читал?

Поль кивнул.

- Ты пойми, время сейчас тревожное, пожалуй, даже жестокое, разбираться в сложностях твоего писательского восприятия не будут... Не надо этих демонстраций. Не надо. Ладно, хватит об этом. Расскажи лучше, как там Лена поживает?

Поль засмеялся.

- Вот этого тебе действительно не следовало спрашивать...

- Вот черт, экий я сегодня...

- Ерунда. Все правильно... Лена ушла, уже давно... А может это я ушел, все так сложно, я ничего не понял. Наверное, что-то не получилось.

- Прости.

- Ну что ты. Я рад, что встретил тебя.

- Я тоже.

- Ты очень вовремя появился, мне трудно это объяснить, но очень вовремя.

Федор поморщился и посмотрел на часы.

- Пора. Хорошо бы тебя подвести, но не имею права... Впрочем, у меня здесь знакомые на бронетранспортере, если хочешь, могу поговорить. И в самом деле, какой ты писатель, если на бронетранспортере ни разу не проехался?

- Да нет, спасибо... Жестковато...

- Ну, смотри.

Федор еще раз посмотрел на часы.

- Пора, - он пожал Полю руку, потом на секунду застыл, как будто вспоминая что-то, или решая что-то серьезное. - Слушай, а почему бы нам не закатиться сегодня в "Андромеду"? А? По старой памяти!

- Действительно, почему бы и нет.

- Часиков в шесть, хорошо?

- Отлично.

- Ну, пока, - Федор несильно ткнул Поля в плечо и побежал к шикарному лимузину, возле которого кружком стояли пять-шесть человек в пятнистой форме коммандос. Федор отдал какую-то команду, захлопали дверцы, и лимузин тотчас выехал на шоссе, за ним пристроился бронетранспортер.

Таксист оказался веселым парнем, едва отъехав от стоянки, он принялся выдавать один анекдот за другим.

- Пришел мужик к врачу, а на лысине у него лягуха сидит. Понял? Врач у него спрашивает: "Что это с вами, больной?" А лягуха ему отвечает: "Что-то к заднице пристало.." Понял?

И Поль окончательно успокоился. Хорошо бы написать что-нибудь о мужественных бескорыстных людях, которые взялись за оружие, чтобы защитить свое право на научное любопытство. О Николеньке. А почему бы и нет, очень современная тема.

Добрые, немного рассеянные ребята, непременно в белых рубашках и галстуках, решили расправиться с вселенским злом, потому что со школьной скамьи затвердили - каждое безнаказанное преступление рождает новое, еще более страшное. Конечно, запрет для них преступление против интеллектуального прогресса общества. Вот они, значит, и борются против этого самого запрета. Как умеют. Современные юродивые, профессиональные мученики. Впрочем, насчет мучеников разговор особый. Кстати, неплохо придумано. Выгодное дельце, если разобраться, буквально за бесценок приобретается право безошибочно отличать прогресс от регресса, добро от зла, правого от виноватого, возвышенное от обыденного. А как же иначе, мученику можно все, он априорно прав, на его стороне общественное мнение, особенно зарубежное, рождающее вседозволенность. Попробуйте возразить мученику хоть в чем-либо. Уверяю, до конца дней своих будете отмываться от клейма реакционера, жандарма, демагога и душителя...

И вот ребятишки уже постреливают, утвердившись в мысли, что человеческая жизнь и гроша ломаного не стоит в сравнении с их разлюбимым "научным познанием мира". Правый, виноватый - это не вопрос, это любой паренек с автоматом на месте решает.

Впрочем, неплохо бы мне и самому заделаться мучеником. Ух, я тогда бы всем показал! Но это только мечты, грезы завистника. Команда мучеников уже сформирована. В ней нет места для человека со стороны. К тому же она столь многочисленна, что выставлять свои беды на всеобщее обозрение не имеет больше смысла - каждый расскажет в десять раз больше, был бы слушатель.

Нет, не так, как-то у меня обидно получается, как будто я их за руку ловлю за нехорошим, как будто на моих глазах выплескивается из их нутра прямо на асфальт, тщательно скрываемая до сих пор в подсознании, ненависть, причем не ненависть к чему-то конкретному (чрезвычайному законодательству, например, или к гонителям свободной мысли), а просто ненависть, как философская категория. Жажда, голод, ненависть...

Нет, наверное, я не прав.

Хорошие ребята, самозабвенно любящие свою работу, нашедшие в ней свое предназначение, верящие в нее. Именно, беззаветно верящие... Предположим, мне запретят писать, и за любой исписанный мной листок - каторга. Смог бы я жить? Смог бы, я думаю. В последние годы я столько раз отказывался от того, что составляет смысл моего существования, что отказаться еще раз такая мелочь, что и говорить смешно. Сейчас я отказываюсь легко и профессионально, как хорошо отлаженный механизм, даже не без кокетства. И, наверное, где-то в глубине души завидую людям, которые отказываться не научились и учиться не собираются. Может быть, поэтому я и пытаюсь обвинить их в несуществующих грехах. Нужно быть честным с самим собой, я человек без будущего, человек, который давно пережил свои мечты и желания, человек, у которого не осталось ничего святого за душой. И я завидую им.