Михаил Савеличев - Фирмамент

Коридоры загибались под невообразимыми углами, и лишь ничтожное тяготение позволяло даже ей, с ее ношей, проходить по ним. Конечно, пригибаясь, чтобы не задеть головой Крышку. Она ведь рядом. Последняя планета. Плутон и Харон. Кто вас так назвал? Кто был тот невольный провидец? Небесная сфера гармонии и совершенства.

Здесь все были совершенными, ангелоподобными существами, поэтому приходилось щурить глаза, чтобы разглядеть в сияющем облаке величественные черты ее стражей. Было ли это длинной агонией, или она уже пребывала по ту сторону жизни? Она подозревала, что и на этот вопрос никто не сможет дать ответ, как никто не сможет сказать — жив кот в ящике или уже мертв. Вселенная ветвилась, выбрасывая чет и нечет жизни и смерти, дня и ночи, но ей хотелось верить, что она еще пребывает в свете.

Чипы — инфекция, их корм — кровь, а отходы — информация. Начальная фаза размножения этой дряни напоминала по внешнему виду и по сути острый приступ малярии — плазмодии собирающегося внутри человека интеллектронного «стукача» внедрялись в красные кровяные тельца и использовали их в качестве строительного материала для себе подобных. Резкое падение уровня гемоглобина вызывало чудовищный озноб, и Одри трясло. Когда количество чипов в крови достигло точки насыщения, что-то замыкало в человеческой машине, искрило и выходило из строя. В первую очередь — слюнные железы и сфинктеры.

Она могла себе представить эту картину — из безвольно открытого рта течет слюна, заливая подбородок, шею и грудь, пахнет мочой, а руки и ноги начинают хорошо отрепетированную пляску. Ей казалось, хотя это было неправдой, что под кожу вгоняют провода и микросхемы, батарейки и переключатели, которые выпускают щупальца, обвивают мышцы и кости, присасываются к сердцу и легким, вытесняя, выгоняя ее саму из последнего прибежища — собственного тела.

Когда-то тело любили. Полузабытые мазки ласковых рук господина. Ему было нужно только тело, им нужна ее душа. Он говорил, что она прекрасна, и, будь ей лет восемьдесят, он мог бы официально сочетаться с ней. Все можно подделать, нельзя лишь подделать возраста.

Она грезила, сидя в стылой темнице, сняв с себя мокрую, холодную рубашку и подложив ее под колени. Камень был холоднее воздуха. Когда в отверстие подавали новую кислородную порцию, то каким-то чудом сохранившееся в газе тепло мгновенно выпадало инеем на унылые серые стены — еще одно проклятье мира мертвых. Поэтому расцветающие причудливые узоры были тайным даром мучительной пытки, словно обрывки воспоминаний, выносимых интеллектронными гаметоцитами на поверхность сознания. Ради искорок радости можно предать все и всех.

Рабство — это всегда радость. Иногда они дрались. Раздевшись и взяв в руки мечи. Один удар — одна смерть. Так он учил ее. Один удар — одна царапина, еще один шрам. Только много позже она поняла, что ее учили. Для развлечения спарринги были слишком жестоки — она выходила из подвала вся в крови, а господин только смеялся.

Здесь все смеются, даже невидимый собеседник за спиной. Отчего-то она вызывает у него частые приступы смеха. Он просто заходится, слушая что выбалтывает (она?). Ему бы понравилось пообщаться с господином. Хотя, какие здесь господа…

Скрючившись, уткнувшись лицом в ледяные колени и вдыхая ледяной воздух, она старалась не думать и не вспоминать. Слишком много воспоминаний и слишком часто приходится проходить по ним черной краской, да так, чтобы никто ничего не заметил. Это не тайна, это — душа. Они хотят тайн, но ему, голосу за спиной, нужна ее душа. Уж такое она могла почувствовать. Вывернуть, выжрать изнутри все, что дорого, и все, что неприятно; высосать и выплюнуть на серый пол. Педантичность была спасением — если приходят, значит она еще нужна, полезна.

Ремни затягивали на руках и ногах, поперек груди и живота обхватывали стальные обручи, а она никак не могла взять в толк — зачем нужны подобные предосторожности. Работающие вполсилы и часто барахлящие гравиконцентраты порой дарили иллюзорное ощущение легкости и повиновения тела. Иногда ангел подходил совсем близко, так что свет проникал даже под плотно сжатые веки, брал ее за руку и плакал. Обжигающие слезы падали на колени, он склонялся все ниже, ниже (его дыхание ощущалось на ладони) и несильно прикусывал ей палец. В такие мгновения что-то сжималось в ней, леденело, словно от страшной потери, но она не находила в себе сил и на слезинку. У нее не было сил. Не было сил даже упасть.

Зеркало. Иногда она мечтала посмотреть на себя в зеркало. Когда-то самолюбование дарило ощущение силы — могучей, таинственной, всепроникающей. "Секс правит миром!" — был девиз Организации. "Это не только мир старых пердунов, — говорил ей руководитель. — К счастью для тебя, это еще и мир старых козлов-педофилов". Гормоны всегда в цене. За них платили информацией. Проклятые нейрочипы были похуже СПИДа — механизм передачи тот же, но они делали беззащитными не тела, а души. Теперь она в полной мере сама могла насладиться их прелестью. А до этого только хотелось блевать от очередного потного и похотливого козла. Она тогда твердо решила, что миру она не нужна. А еще она поняла, что миру вообще никто не нужен. И когда очередной старый пердун начинал пускать слюни, она впивалась зубами ему в горло. Мертвые тоже умеют говорить.

Иногда казалось, что вырубленный в скале куб с круглой дверью и вентиляционным отверстием вдруг становится больше и холоднее. Ей хотелось, чтобы она не выдержала холода, но организм как-то претерпевался, выживал помимо ее желания, заставлял снимать рубашку и голой спать на ней. Наверное, так было теплее. Спать. Смешное слово. Точнее — еще одна пытка в их длинной череде. Бредить, агонизировать, подыхать — вот более близкий ряд названий тому, что происходило на стылом полу. Она шла по лезвию между серой стеной камеры и тьмой собственного сна, но даже они не были милосердны. Здесь не могут сниться цветы и голубое небо. Ей казалось, что вместе с ней на пол падала и Крышка, которую она держала на своих плечах, и легкие лишь с трудом отвоевывали свое право дышать. Неужели так было проще?

Шаг, еще один шаг, еще один, движение вперед только затем, чтобы не упасть. Она падала. Ох, как она падала. Валялась у них в ногах, унижалась, предлагала себя, хотя как можно предлагать то, что тебе уже не принадлежит? Она умела унижаться. Это первое, чему научил ее господин. "Нельзя просить, нужно унизиться, превратиться в грязь у ног того, кто сильнее тебя". Как он был прав! Она умела унижаться, но не унижалась, словно, несмотря на то, что тело ее рыдало, валялось в ногах, преданно заглядывало в глаза и лизало ботинки, несмотря на все его гадкие выверты внутри оставался какой-то металлический стержень, который не удавалось переломить. Словно кто-то в ней со стороны наблюдал за этим отвратным пресмыканием и сохранял абсолютное спокойствие. Даже посмеивался над особо изобретательными проделками например, обмочиться от воображаемого страха. Одри и сейчас казалось, что холодный наблюдатель все еще присутствует в ней, что он иногда прищуривает глаз и одобрительно кивает головой: "Это ты хорошо придумала, девочка. Это ты его здорово подцепила".