Григорий Неделько - Там, где расползлись трещины

Он закрыл глаза. Его сердце стучало с надрывом, дыхание обжигало ему горло. Он пытался совладать с собой. А время текло, не обращая на него никакого внимания. До него доносилась голоса. Они произносили не фразы и не слова. Это были междометия. Крики, всхлипы, шёпот… Свистящий шёпот. Они не отпускали его.

Они никогда не отпустят его и заставят досмотреть фильм до конца.

Веки приоткрылись. В глаза попал пот, и их своим тупым ножом взрезала боль.

– Нет…

– Нет…

Он обращался к зеркалу. Но гигантское око глядело на него без всякой жалости. Оно проникло из другого мира, раздвинув покров тьмы. Оно пришло сюда, чтобы насладиться его мучениями. И оно никуда не уйдёт, пока не получит своё. Пока стеклянная гладь ледяного озёра не поглотит его. Пока он не захлебнётся, проглотив всю ту злобу и ненависть, которую вливал в него этот жуткий «ящик».

Он должен смотреть.

И он смотрел. И видел своего сына, десятилетнего мальчугана, толстого и безобидного. Он видел, как этот безобидный малыш мучает и убивает беззащитных женщин. Он видел нож в его руке. Четверо или пятеро подростков хлопали в ладоши, подбадривая паренька, когда он всаживал нож в живот какой-то даме. Ей было около сорока, в невзрачной одежде, крашеные волосы. Открытый рот, беззвучный крик, багровая жидкость, капающая на асфальт…

Рот… Алый рот. Пасть, пожирающая того, кто сидит на стуле. Ему не спрятаться от этой разверстой, вечно голодной пропасти…

Друзья хлопали его сына по плечу. Главарь банды пересчитывал деньги. Солидный куш. Они три дня подряд могут обедать в ресторане. Все хвалили паренька, а он стоял, потупив взор. И вдруг вскинул руки и в исступлении закричал:

– Мы самые сильные! Мы всем надерём задницы!

И его поддержали.

Сын вернулся домой счастливым…

Тело на стуле выгнулось.

Человек пытался сдержать тошноту, но она слишком сильно давила на него. Давила, как зеркало, вгрызавшееся ему в плоть. Давила, как мир, обрушивающийся на него. Давила, как жена, как дочь, как сын… Как всё и вся. И ещё сильнее.

Его взор помутился. Но он заставил себя смотреть в зеркало. Смотри, смотри – ты должен это увидеть.

Четвёртый «экран», слева внизу.

Друзья обсуждают его, называют жирным, тупым, никчёмным…

Он вспотел. Рубашка, штаны, трусы – всё пропиталось вонючей жидкостью. Горько-сладкой, ржавыми железными пальцами карябающей носоглотку.

Его дыхание становится прерывистым. Мир замазали белой краской – и он сгинул в пучине небытия. Пульсирующий звук – стук в ушах – лишает его слуха. Но слова всё равно проникают в него: через кожу, через вены. Буравят скелет, тянутся к костному мозгу. Острыми осколками забираются под кожу. Раны закрываются, затягиваются, кожа давит на осколки, и они режут его изнутри. Кровь течёт – но не из него, а в него…

Его голова падает на ладони. Он плачет, он рыдаёт. А его тело горит. Солёная вода сталкивается с невидимым огнём, рождая бурю. Тело на стуле содрогается.

А зеркало…

Зеркало показывает родных и друзей, близких и малознакомых людей. Они все говорят о нём, но сказать хотят только одно: лучше бы его никогда не было.

ЛУЧШЕ БЫ ЕГО НИКОГДА НЕ БЫЛО!

Изображение на четвёртом экране меняется. Расплываются фигуры и текут ручейками все краски, исчезают деревья и дома, настоящее уничтожает само себя. Жестокое, беспощадное настоящее.

А вместо него.

– он не видит этого –

вместо чудовищного, порождённого неизлечимой фантазией настоящего появляются:

Жена и мужчина. Они одеты. Он держит цветы. Наклоняется, целует её. Она смущается. Она говорит, что любит его. Рядом с ними дети.

Жена, мужчина и дети – они веселятся. Они бегают по траве. Лесная поляна. На траве лежит скатерть, на ней – соки и бутерброды, фрукты, овощи и соль. Разбросанные карты. Люди бегают по траве, босяком. На их глазах слёзы, слёзы радости. И они кричат – от радости…

И последний, «шестой», экран. Жена, мужчина, дети и младенец. Крохотный, беззащитный. Самый маленький человек. Человечек. И они – молодые, полные сил. Они куда-то идут, но он не видит куда. Они садятся в машину и уезжают. Они спешат домой. «Экран» пустеет.

Изображение исчезает.

Но он уже давно ничего не видит…

Дверь открылась.

Первой вошла жена. Светлые волосы, уложенные в красивую причёску, тёмный костюм, подчёркивающий её фигуру. Она улыбается – и смотрит перед собой.

– Дорогой…

Улыбка гаснет, как звезда на небе.

Ещё две звёздочки впархивают в комнату. Девочка (ей шестнадцать лет) и паренёк (ему десять). Они делают вид, что дерутся.

– Папочка, мы так рады…

Они оборачиваются – и замолкают.

Раскалённый шар висит над землёй, согревая день своими лучами. Солнце в безоблачном небе.

И стул посреди комнаты.

На стуле сидит человек. Его голова упала на грудь, руки безвольно обвисли. Тёмно-красная струйка бежит от виска вниз, к шее, к животу, к ноге. На полу – небольшая алая лужица.

Они закричали – и в этом крике не было ни удовольствия, ни радости. Они бросились к нему. Они гладили его, они плакали над ним, они дёргали его за руки. Но он не шевелился. Он их не видел.

А потом они долго искали пистолет, но так и не смогли его найти. Они не понимали: ему не нужен был пистолет…

По стеклянной глади зеркала расползлись трещины.