Николай Курочкин - Химера из МОХЕРа

Наладку, как и предварительные лабораторные опыты, проводили на персиковом конфитюре — такова была прихоть Шефа, то есть Рысьева. Добывали конфитюр тройным обменом: в подшефном совхозе «Садовод Приобья» работники НИИ МОХ собирали смородину и яблоки, на районном промкомбинате из них жали сок и делали плодово-ягодное вино, вино меняли — оно шло на экспорт — на болгарский конфитюр и изводили его тоннами, пока стало получаться что-то путное.

А получалось все лучше, все надежнее. Уже, для точного градуирования шкалы «глубоброхомера» (так склонный к нетривиальным сокращениям зав. отделом математического обеспечения назвал измеритель глубины обратного хода по времени, одновременно фиксирующий изменения напряженности темпорального поля), Рысьев в азарте изрезал на ленточки шириной по семь с половиной миллиметров дневник дочки-второклассницы: реву было, зато удалось шкалу с точностью до сорока пяти минут отградуировать: кидаешь в приемный бункер строку дневника с оценкой — ведь если расписание уроков знаешь, время, когда оценку в дневник вписали, запросто вычислишь, — и сверяешь расчетное с тем, что на шкале, ну и регулируешь до совмещения. Элегантная методика, как сказал бы покойный Зайкин. Тот же метод «автографов» использовали и для окончательной выверки, только писали уж нарочно и через минуту по морскому хронометру.

Мощность опытной установки составляла по массе десять килограммов, по времени пять тысяч лет. В принципе глубину по времени можно бы и увеличить без особых хлопот, но археологи решили для начала не зарываться глубже изобретения письменности — приборы приборами, а как-то спокойнее, когда датировка подтверждается письменным свидетельством, верно? А искусствоведам и половины этого срока хватало. Если не считать прехорошенькой блондинки из Отдела наскальной живописи — но та хотела уж слишком многого, и глубину в сто тысяч лет, и мощность по массе такую, чтобы пещеры целиком входили… Нет, Рысьев ей не наотрез отказал. Просто просил обождать. Блондинка сморщила носик и кисло сказала: «Я-то думала, вы мужчина. А вы как все…»

Итак, шли последние дни. Уже поймали за руку программиста из отдела матобеспечения: он под предлогом обкатки машины на нетривиальном материале прогнал через нее свои фирменные джинсы и три бутылки из-под «Приобского плодовоягодного». На экстренном собрании коллектива Рысьев гневно объявил: «Литр вина, на котором наш уважаемый коллега сэкономил два рубля, обошелся государству в сто тридцать киловатт-часов!». Сотрудники заволновались. Программисту объявили для начала выговор без занесения. Он произнес покаянную речь, поклялся всем, что для программиста свято, что больше не будет — и за три часа до прибытия государственной приемочной комиссии снова попался, на сей раз с тарой из-под «Вермута» и чайником без носика. Надо было встречать гостей — и Рысьев ограничился тем, что велел разобраться зав. отделом — а тот дал программисту по шее и обещал добавить если что. «Нет, нет, никогда! Клянусь перфокартой!» — шепотом закричал программист и ушел, потирая шею и мотая головой.

Приемка. Прокрутили две банки повидла, угостили персиками — настоящими, сочными, пушистыми! — каждого члена комиссии, потом запустили подлинный экспонат археологического музея — наконечник стрелы из могильника «Копенский Чаатас» (Хакассия, VII–VIII век нашей эры), до того окисленный, что сыпался синей пылью. И вот в руках председателя комиссии свежеоткованный бронзовый клинышек. Директор НИИ археологии и этнографии Сибири и Дальнего Востока, комкая бороду, возбужденно кричит не своим, тонким голосом: «А на шкале — точнейшая датировка! Куда там Либби с его радиоуглеродными методом! Мы можем, последовательно прогоняя этот наконечник через МОХЕР, установить день и час отковки и день и час захоронения! Это переворот в науке! Это революция в археологии, товарищи!» — и влюбленно смотрит на опухших от недосыпа, некрасивых от ожидания создателей установки. А председатель госкомиссии скептически говорит:

— Это все верно. Но как-то очень уж… Невероятно.

— Машина большая. А вдруг они там заранее спрятали все это? — подхватывает кто-то из сопровождающих комиссию.

— А вот мы это сейчас проверим! — решительно говорит председатель комиссии, подходит к приемному бункерочку и, к ужасу присутствующих, снимает ботинки и швыряет в никелированный зев МОХЕРа, крутнув штурвальчик с деления «1200 лет» на «1 год». Едва женщины успели ахнуть, как из выходного лючка вывалились помолодевшие обувки. Председатель придирчиво их осмотрел, надел, потопал одной ногой, другой и сказал ровным голосом:

— Ну, у меня сомнений больше нет. Так, как эти, на моей ноге ни одни не сидели. Давайте подписывать акт, товарищи. Возражений нет?

Как только археологи уяснили, что с помощью МОХЕРа можно не только реставрировать, но и датировать находки, начались интриги: у каждого было чем загрузить машину неотложно и надолго. Одни писали статьи в популярные журналы — в расчете на мощную поддержку заинтересовавшейся общественности, другие строчили кляузы и жалобы в инстанции. А после первых публикаций в «Вестнике СО АН» и «Археология СССР» посыпались заявки от зарубежных коллег. А после статьи в журнале «Природа» МОХЕР стал нужен всем: криминалисты привезли аккуратно вырезанную плитку дерна в квадратный метр — требовали, чтобы им без очереди восстановили следы, имевшиеся на траве перед начавшимся пять дней назад затяжным дождем, да еще пугали статьей за неоказание помощи в раскрытии преступления. Потом из Института ядерной физики позвонили заместителю Рысьева бывшие однокашники по университету и попросили загнать в МОХЕР всего-то навсего один протончик, но уж глубину дать до Большого Взрыва, до «сингулярности» (раз уж есть такая возможность и при ней свой человек) глянуть, как выглядел наш мир в его первую миллисекунду. «С ума сошли! А если Вселенная схлопнется?» — испуганно завопил замдиректора. — «Физики-шизики! Так и норовят, ну так и норовят мир погубить!» В трубке зашебаршило, видимо, абонент передавал ответ зама коллегам, потом шуршанье стихло и ядерщик печально сказал: «Избюрократился ты там в археологии, Сева. Мы думали — ты человек, а ты… Эх ты!» — и раздались гудки. Вечером, идя в дом культуры «Академия» на концерт, заместитель Рысьева заметил — собственно, заметила его жена, но это в общем одно и то же, правда? — что друзья молодости — ядерщики с ним не здороваются и даже как бы в упор не видят. Один даже попытался пройти сквозь зама!

Потом на НИИ МОХ навалились разворотливые и неукротимые новосибирские геологи. Они запаслись разрешением правительства, привезли громадную аэродромную бензовозку с палеозойской нефтью и стали ждать пуска второй установки, темпоральная глубина действия которой превышала миллиард лет. Слухи об ее пуске и всполошили ядерщиков, но геологи не спешили и не кипятились. Они ждали и пока запасались разрешениями и согласованиями: готовились к экспериментам основательно, как к выходу в поле. А когда пришел их день, они порциями по сто литров, на каждую порцию увеличивая глубину на пять миллионов лет, прокачали нефть через «МОХЕР-2». В институте воняло как в керосиновой лавочке, пол в машинном зале стал скользким, а потом случилось ужасное, такое, что Рысьева тошнило и через десять лет, когда он вспоминал. Ежеминутные звонки — сотрудники жаловались, зам. по хозчасти заявление «по собственному» подал, оттесненные геологами историки грозились — выкурили директора из кабинета, он пошел глянуть, что там происходит, и поспел как раз «вовремя». Едва он вошел, поводя крупным носом, в машинный зал, как поверх густого нефтяного хлынул куда более противный запах и из выпуска «МОХЕР-2» посыпались полуразвалившиеся, свежедохлые и вовсе разложившиеся трупики червей, громадных не то раков, не то скорпионов и среди них еще живой, трепыхающийся и меняющий цвет из серо-розового в ядовито-желто-зеленый осьминог. Вся пакость вылилась в пододвинутую геологами под выпуск машины емкость, а осьминог зацепился щупальцами за край, подтянулся, шмякнулся на пол, напустил лужу вонючих чернил и покраснел надолго, секунд на семь. Геологи схватились за руки и начали танцевать вокруг чернильной лужи, подхватывая оскользнувшихся и вопя: «Зооморфна, зооморфна! А что мы говорили?!» А один отошел, повернулся лицом в угол зала и, заткнув уши и нос пальцами, как ныряльщик, забубнил: «И ничего не доказывает! Случайный захват!»