Александр Сальников - Кошкин Нос

Нея подождал, пока нутус хан с русскими уполами и пулеметом станет совсем крошечным, и только тогда свистнул собак.

Хасава хан ходко шла к чуму. Хаски бодро тянули лямки, не просили ни крика, ни хорея. Не спрашивали дороги домой, не отвлекали хозяина. Словно знали, что Нея сильно задумался.

Старый ненць всю дорогу сидел молча, не пел, не говорил с лайками. Только пускал из ноздрей едкие струи дыма, время от времени набивал табак в носогрейку, да раскачивался в такт хасавы, подпрыгивающей на ривах. Так же в такт покачивался позади него укрытый оленьей шкурой совсем больной русский. Нея не стал даже открывать ему зубы точильным камнем, чтобы отпереть дыхание, знал — русский жив. Иначе не влетела бы гагара в чум, не приснился бы в последнюю ночь месяца случки оленей человек с черным лицом. Не знал Нея одного — зачем хэхэ его родителя велел проводить русского на другую сторону. Русского, о котором Нея ничего не знал. Русского, у которого ничего не было, кроме плохой одежды и плохих лыж.

У которого не было даже тени.

Не понимал Нея, как будет он вести русского мимо нижних селений, как будет нахваливать спутника и уговаривать духов пропустить дальше. Не знал, чем собрать его в дорогу. Одно знал Нея точно — прежде нужно будет отправиться к слугам Нга, может к самому Хабча Мирене, и выпросить тень русского назад. Хотя бы кусок его синдрянг, хотя бы ненадолго. А потому — стряхнул с себя длинные мысли, крикнул «кале!» и подправил собак хореем объезжать расставленные загодя самоловы.

Профессор медленно тонул в теплой воде. Тонул плавно и долго, настолько, что нестерпимо хотелось наконец достичь дна. Но как ни пытался он различить землю внизу, под ним была лишь непроглядная темень. Вода давно заполнила легкие Профессора, он уже не делал попыток ее выдохнуть. Сердце остановилось, и в полной тишине тело опускалось и опускалось, приближаясь к такому недостижимому дну. Профессор знал, что может шевелить руками и ногами, что может попытаться выплыть, подняться к поверхности, но не хотел. Здесь было тепло и покойно, а там, на поверхности, непременно холодно и страшно. И когда невидимая сеть опутала Профессора и дернула вверх, он почувствовал что-то похожее на раздражение.

Холодно не было. Было темно и больно. Профессор поднес руки к глазам и не увидел пальцев, лишь почувствовал их кончиками грубую ткань повязки. Уцепил за край и начал было тянуть ее с лица, но кто-то властно сказал ему прямо в ухо: «Кале!»

— Кале, — чуть тише повторил голос. Горячие и сухие ладони обхватили запястья Профессора и вытянули его руки по швам. — Еркарар намге? — после краткого молчания спросил голос.

— Не понимаю, — честно ответил Профессор и помотал головой. Под веками тут же вспыхнули тюльпаны.

Голос молчал. В тишине потрескивало горящее дерево. Оно обдавало Профессора особым, почти забытым запахом, редким запахом, который мог опознать Профессор в этом новом месте. Дерево имело запах, чужой, но все-таки понятный, и более приятный, чем другой понятный запах — запах немытого тела и старых шкур. Профессор лежал молча, укрытый чем-то волосатым и медленно втягивал в себя сладковатый дым очага. До тех пор, пока в него не ворвался острой нотой запах табака, едкий до одурения.

— Хабцяко пин, пин, — вдруг сказал голос.

Профессор глупо, по-мальчишески, улыбнулся. Деревянный край плошки ткнулся в изогнутые неловкостью губы. Рот наполнился густым, вязким и терпким. Не в силах задержать дыхание, Профессор сглотнул. Покалывая холодом, варево потекло по горлу внутрь.

— Хабцяко пин, — донесся голос сквозь заполнившую Профессора темноту.

Снежная болезнь забрала на время глаза русского. Это было хорошо. Пока он был слеп, Тэри Намге не видели его, и не нашли прежде Нея. Злые хэхэ не смогли забрать тело. Теперь в чуме Нея они уже не смогут добраться до русского раньше времени. Теперь можно было вернуть русскому глаза.

Чтобы снять боль, Нея вывернул веки и сделал два узких надреза. Спустил дурную кровь. Обмотал чистой тряпицей и шесть дней менял корпию со свежим крепким чаем. Шесть дней поил супом, шесть дней менял между его ног постели. На седьмой русский очнулся.

— Какого ты рода? — спросил Нея. Не зная рода, нельзя просить хэхэ вернуть тень.

Русский не понял. Не смог ответить. Нея достал носогрейку и принялся думать.

Без названия рода отправляться в путь за душой было без толку. Можно только просить хворь уйти. Здесь, в среднем мире.

— Уходи, хворь, уходи, уходи, — попросил Нея. Плеснул на землю отвар, напоил остатками русского. Скоро хворь должна вернуть тому глаза. Но вот тень вернуть нельзя.

— Зачем ты велел помочь ему, родитель? — ловя короткое дыхание русского, спрашивал Нея у духа отца. Хэхэ нгытырм не отвечал. Может, не слышал. Он был далеко на севере, там, где оба моря бьют об один берег.

Нея курил и думал. И чем больше ходил его ум, тем чаще возвращался к русским словам. Тем, которые Нея не хотел вспоминать, которые спрятал в самом дальнем чуме своей жизни.

Нея повстречал русские слова, когда отец впервые взял его в факторию. Пока отец и брат отца сдавали пушнину и забирали соль, порох и ткань, семнадцатилетний Нея смотрел на странного человека со странной штуковиной. Он просил ненцьев петь в широкую трубку из блестящей меди, похожую на старый гриб с перевернутой шляпкой. Взамен человек давал табак и ленты.

Уже потом Нея узнал, что странная штуковина была прибором фонографом, а странный человек командирован в тундру Русским музеем Императора Александра I. Тогда же он понял, что человек этот — русский, а еркар его — Борис Михайлович.

Русский Борис, едва заметив двупалую кисть Нея, стал красен лицом, ухватил и не отпускал больше. Только когда разыскали отца и брата отца, да уговорились о ясаке, ослабил хватку, но так и не отпустил. Увез Нея в большой город на воде, где оленей не было вовсе, а русских было столько, что кружилась голова. Нея стали одевать в русскую одежду из сукна и показывать людям в белых малицах. Так прошло три зимы, а на четвертую зашли в комнату Нея громкие русские с винтовками, в черных одеждах и шапках с черными лентами. А тот, что был в кожаном пиджаке, поправил деревянный ящичек на правом бедре и сказал что он — упол, что царя больше нет и Нея свободный.

Нея вышел из каменного чума в три яруса, прошел через парк, шагнул за двери из железных прутьев и пошел домой.

Две зимы шел Нея домой и видел только плохое и страшное, страшное настолько, что не стал даже хранить эти видения. А когда снова увидел факторию, то в центре ее, за казенными складами, стоял чум, а над ним на шесте трепетала ткань праздничного цвета. Упол в кожаном пиджаке объяснил через безоленного ненцьа, что старого царя теперь нет, но ясак платить надо, и, чтобы записать Нея в книгу, выдал ему паспорт, назвав новым именем. Имя Нея не понравилось, но он промолчал. Спросил только: «Кто тогда теперь царь?» Упол нахмурился, но ответил, что вместо царя теперь Ленин и Сталин, шибко большие русские начальники, и даже показал Нея их карточку. Тогда Нея спросил, не знает ли упол его отца и брата его отца, давно ли они были в фактории и куда ушли. На что упол ответил, что они были шаманы и эксплуататорский элемент. Народ судил их, оленей забрал, а самих ликвидировал и бросил в тундре.