Любовь Алферова - Хрустальная медуза

Цыплята действительно были нежными, чудно изжаренными. К тому же темные, штапельные шторы кафе хорошо затеняли маленький зал, сохраняя прохладу. Под потолком беззвучно летали лопасти вентилятора. За стойкой, на фоне экзотических сосудов с вином, скучала юная глазастая буфетчица.

Друзья запивали мясо кисленьким ледяным вином и блаженствовали. Когда унялся первый голод, а на блюде, предсказуя новое наслаждение, еще возлежали две поджаристые цыплячьи тушки, чуть сомлевший Александр Николаевич обратился к Простухину, который ел так же задумчиво и медленно, как работал.

— Ответь ты мне, наконец, прав ли я?

— Ты ведь не сомневаешься, что прав. Иначе не настрочил бы двести страниц диссертации, да сотню таблиц в придачу.

— Мотя, ты не глуп, и мне хочется знать твое мнение.

— Откуда ты знаешь, глуп я или нет. Я биолог-недоучка. Лаборант. И ничего не смыслю в математической моралистике. Мое дело — препараты готовить и пробирки мыть… Доминанту, которую ты то и дело упоминал, я понимаю с точки зрения физиологии. Это всего лишь очаг возбуждения в центральной нервной системе, восприимчивый ко всем внешним раздражителям, но тормозящий деятельность других нервных центров.

— Но ведь это ничуть не противоречит моим мыслям! Общество — тот же организм, со своей сложнейшей нервной системой.

— И путь к всеобщему благоденствию пролегает через рациональную организацию сознания?

— Именно так.

— Что ж, браво, — хладнокровно изрек Простухин, вонзаясь зубами в цыплячье тело. — От всего сердца желаю тебе одолеть оппонентов, а их наберется много, — добавил он, равномерно жуя. — Тебе надо закалить свой дух. А для этого лучше всего покинуть на время наш пропыленный университетский центр и рвануть в объятия дикой природы. Могу дать подходящий адресок. На окраине взморья живет некто Кракарский. Экс-профессор. У него свой дом. В уединении он занимается генной инженерией или чем-то в этом роде, а на пропитание себе выращивает капусту и продает ее оптом. Весьма своеобразный старикан. Я сам, между прочим, завтра исчезну, потому что осатанел от жары. Хочешь, записку напишу Кракарскому? Он тебя радушно примет.

— Не надо, — сердито ответил Шурик, выслушав вялую, с расстановками речь Матвея. — Мне пока не до отдыха. Свой, как ты выражаешься, дух я предпочитаю закалять в библиотеке. А если уж и надумаю двинуть к морю, то не к твоему экс-профессору, торгующему капустой, а на дачу, куда однажды мальчишкой приезжал с родителями. Там хозяйка Ангелина, душевная женщина. А у нее дочка Альмира, Алька… Задиристая такая девчонка. Мы с ней дружили, хоть и устраивали потасовки каждый день, — Александр Николаевич растроганно улыбнулся и принялся за последнего цыпленка.

Простухин, как и обещал, исчез на следующий день спозаранку. Утром, оглядев комнату, Шурик обнаружил, что со стола пропала его взъерошенная диссертация, да на гвозде, вбитом в стену, не было огромной, как сомбреро, войлочной шляпы Простухина. Этот нелепый головной убор он надевал иногда в зимние метели, а в остальное время она неизменно висела в изголовье его кровати, пропитываясь пылью и привлекая моль.

«Неужели он нахлобучил ее в такую жару?» — подивился Шурик. В общем-то отъезд товарища его даже обрадовал. Он рассчитывал плодотворно поработать: до вечера — в библиотеке, где по летнему времени было привольное безлюдье, а ночью — дома. Благо, не надо заботиться о том, что свет беспокоит засоню-соседа.

Однако, как раз в день исчезновения Простухина в городе начались невиданные атмосферные явления. На небе не было ни единого облачка, но внезапно оно озарялось малиновыми сполохами и раздавался сухой электрический треск неимоверной мощи. По улицам и площадям проносился горячий ветер, гоня дымную пыль и струи острых песчинок. Листва пожухла, размяк асфальт. Сухие грозы налетали раз по пять за день. И ни капли дождя. Сушь, духота и этот неистовый треск малиновых небес. Словно из умеренных широт город вдруг переместился в пекло пустынь. На городской башне забарахлили электронные часы. Самые невероятные сочетания цифр выскакивали на прямоугольном табло. Время взбесилось.

Работницы библиотеки отсиживались в прохладных книгохранилищах и, вероятно, поругивали настырного аспиранта, когда он время от времени вызывал их оттуда требовательным звонком. А Шурик, к чьим услугам были любые фондовые книги, за которыми обычно стоят месячные очереди, одиноко сидел в душном читальном зале и не понимал, что с ним происходит. Мысли древнейших философов и математиков никак не возбуждали ответной работы ума. Когда он на исходе дня пытался вспомнить, о чем читал, то в памяти возникали фразы случайные, совершенно к делу не относящиеся. То вдруг на благозвучной латыни вещал Луций Анней Сенека: «Ни один человек не благороднее другого, даже если его духовная сущность более высоко организована и более способна к благородному знанию… Природа сделала нас всех равными… Она внушила нам взаимную любовь. Нужно жить для другого, если ты хочешь жить для себя…»

Ему вторил император Марк Аврелий: «Я член одного великого, которое составляют все разумные существа…»

Не находя ни отрицания, ни подтверждения своим идеям в этой дряхлой исторической многоголосице, Шурик выходил из библиотеки, и в глаза ему сама вплывала городская башня, где электронный циферблат выбрасывал невероятные цифры. А ночью его изнуряла бессонница.

Промучавшись этак дня три, Елизаров понял, что совет Простухина не лишен смысла. Все отчетливее стала возникать в памяти дача Ангелины. Окаймленная сосновым леском полянка за дюнами, желтый домик в два этажа. Внизу веранда, украшенная квадратиками цветного стекла, а перед ней развесистый куст жасмина… С него снежинками летели лепестки, осыпая тропинку и траву. За углом, на солнечной стороне до осени цвел лиловый шиповник. И смородина в середине лета красовалась в серьгах алых, сверкающих ягод. Остроконечная кровля домика была крыта потемневшей щепой. Над крышей возвышалась гигантская ель. Серый, смолистый ствол ее находился как раз перед окном комнаты Шурика. На стенах качались тени нижних разлапистых ветвей. С ели падали продолговатые липкие шишки охряного цвета и стучали в деревянную крышу. В верхнем этаже жила Ангелина с дочерью Альмирой, а нижний этаж сдавался на лето дачникам. Местечко находилось всего в трех часах езды на поезде, но это считалось далеко, и постояльцев у Ангелины обычно было немного. Живо встала перед глазами подружка его, отважная девчонка Альмира, с которой они резвились на летнем приволье. Он даже был в нее по-мальчишески влюблен, но все это, конечно, осталось вечной тайной. Теперь же вспоминалось так отчетливо и нежно, будто и не было минувших семи лет.