Даниил Гранин - Оборванный след

В то утро он встал примиренным, кротким. Будем делать все, что можем, и до тех пор, пока можем. Как говорили древние, пусть не хватает сил, но желание все же похвально.

Вскипятил кофе, для него всегда «в начале было кофе».

Эйнштейн десятилетия бился над теорией единого поля, бился, бился и не добился. Бедствия великих людей весьма помогают.

Вышел на крыльцо. От легкой пороши на дворе посветлело. Дятел стучал по электрическому столбу. Будем, как все, как Фарадей и прочие коллеги.

Наклонив голову в красном беретике, дятел покосился на Погосова, застучал с новой силой. Во все стороны летела коричневая труха.

Спрыгнув с крыльца, Погосов пустился в утреннюю пробежку. Дорога тянулась вдоль штакетников, заколоченных дач, глухих заборов, покинутых детских площадок. Всюду пусто, ни души, ни дымка, ни собак. Погосов свернул по тропе, к дюнам, к морю. Ледок стеклянно звенел под ногами. Сквозь тонкий снег тропа просвечивала палыми листьями и погибающей травой. С дюн открылся залив. Вода блестела, еле шевелясь. Слева на горизонте висело копотное марево, обозначая дальний город. Из свежего, чистого утра с острым запахом хвои и моря было непонятно, зачем там, в мглистом чаду, в тесноте живут люди, зачем стремятся туда от простора и тишины.

Вдоль обреза воды шла незаснеженная полоса песка. Было приятно бежать по влажной ее упругости. Легкие исправно раздувались, каждая альвеола растягивалась, он чувствовал любую клеточку своего тела, руки отмахивали шаг, помогая отталкиваться от этой небольшой провинциальной планеты на краю Галактики. Хотя насчет провинциальности у Погосова последнее время появились сомнения.

И физика атмосферы, и плазма — то, чем он занимался, все чаще приводило его к согласию со странной идеей Щипаньского, что весь этот мир, вся Вселенная устроены целесообразно, абсолютно точно подогнаны под существование человека. Земля как планета находится в том единственном месте, где может жить человек и прочие твари, следовательно, она и есть центр Вселенной. Если б не эта проклятая задача, можно было бы заняться…

Переходя на шаг, он глубоко дышал, наслаждаясь вкусом воздуха, различая слабые запахи то камыша, то водорослей. Рядом лежал остывающий залив. Тепло дрожало над его серой гладью. В утреннем покое тело Погосова растворялось и парило, покинув свои печали. От полноты чувств он хрипло запел:

Есть только миг

Между прошлым и будущим…

И тут он увидел на подмерзшем песке четко отпечатанный след женских туфель.

Женщина шла в том же направлении. Шла не так давно, однако впереди берег был пуст. Погосов оглянулся. Судя по рубчатому следу его кед, он давно уже бежал рядом с ее следом. Можно было подумать, что они гуляли вместе по этой отмели, нога в ногу.

След повернул к лодке, вытащенной на берег. Ледяной нарост бахромой свисал с ее борта. Погосов постоял, отломал себе ледяную сосульку, приложил к щеке, как в детстве.

…Подводя итоги дискуссии, Кирсанов сказал: пока что идея Погосова как проблема Господа Бога — нельзя доказать, что его нет, и нельзя доказать, что он есть…

Погосов перепрыгнул через ручей. Но если нельзя доказать отсутствие, то что отсюда следует?.. Продолжая размышлять, он обогнул каменную гряду. И женский след проделал то же. Для того, кто пройдет здесь позднее, они покажутся трогательной утренней парочкой. Забавно, как прошедшее получает иной смысл в будущем. Вернее, будущее по-своему видит минувшие события. Историки, очевидно, постоянно сталкиваются с тем, как меняется прошедшее…

Неожиданно следы оборвались. Разом. Были — и вдруг оборвались. Дальше ничего, во все стороны — плотный сырой песок.

Погосов остановился. Странно — сняла туфли? Босиком по мерзлоте? Все равно должны были остаться какие-то отпечатки. Отмель тянулась гладкой поверхностью, разве что испещренная звездочками птичьих лап. И никого впереди.

Превратилась в птицу?..

Зябко передернулся, побежал дальше.

Позже, сидя за компьютером, подумал — вот загадка следов, если придерживаться здравого смысла, абсолютно не разрешимая. То есть если придерживаться обыденного опыта. А известно, что ученому здравый смысл не помощник. Беда в том, что он ищет решение своей задачи в пределах привычного, так же как с этими следами, в пределах плоскости, а ведь есть другие измерения, куда она взяла и вспорхнула. Должно быть решение, ибо нет необъяснимых вещей…

А собственно, почему нет? В природе все может быть. Разве есть запрет на непознаваемое, то, что никогда не может быть познано?

К вечеру в доме начинало что-то потрескивать, шуршать. Звуки никак не нарушали непривычную до звона в ушах тишину. Затопив печь, Погосов садился к огню. Время исчезало, переселяясь туда, в живое пламя топки. Горячие отсветы обдавали его лицо, он не помнил, была ли в детстве в их доме печь, но что-то такое было, потому что и это ворочание кочергой и сладкий угарный запашок были знакомы.

Поленья рассыпались, уголь меркнул, оставались маленькие синие язычки огня.

Последние головешки надломились, огонь сам шевелил их, подгребал к себе. Погосову казалось, что он сидит здесь уже годы, состарился, так и не найдя решения, жизнь кончается, больше ничего не будет. Время, которого всегда не хватало, бездумно утекало в небытие. Завороженно он слушал его мерное, ничем не заполненное течение, смотрел, как в синем огне сгорали минуты и часы.

Ночью ему приснился старик армянин в фанерной будке, что стояла на улице, где жил Погосов. На будке висела вывеска: «Исправление» и ниже мелко: «Ботинки, туфли, сапожки». Как-то он принес старику сапоги. Старик оказался занятным, сказал: «Все хотят исправить других, а где образец?» На стене будки было написано: «Исправляю ошибки». Старик почитал рукопись Погосова, сказал, что можно все исправить и решить.

Обойдется дорого. Сколько? Деньги старика не интересовали.

— Чего вы хотите? — спросил Погосов.

— А что у тебя есть? Женщина любимая есть?

Погосов задумался, женщины у него были, но любимой не было. С Надей они развелись, она взяла сына и уехала год назад со своим немцем в Германию. Недавно звонила из Дортмунда, рассказывала, как хорошо живет.

— Ничего у тебя нет, — сказал старик.

— У меня есть степень, — обиделся Погосов, — есть имя.

— Ладно, давай свое имя.

— Как так? Для чего?

— А мы его уничтожим.

Старик сказал, что его работу, исправленную, он опубликует под именем Тырсы.

— Наума Яковлевича? С какой стати?

— Тогда — Федько.

— Ни за что! Мы с ним противники.

— Не все ли тебе равно, чья подпись будет. Все исправим, решим.