Василий Мидянин - Магистр

На жестком ложе в дальнем углу кельи беспокойно ворочался и бормотал во сне келейник Варфоломей. В миру он был невежественным агностиком и страшным грешником. Несколько лет назад брат Варфоломей, в то время еще носивший какую-то собачью кличку вместо имени, состоял в рядах одной из организованных преступных группировок на должности штатного киллера. Получив очередной заказ на одного провинциального предпринимателя, который неосторожно запутался в огромных долгах, Варфоломей начал детальную разработку операции по устранению объекта и в ее ходе Божьим промыслом выяснил, что намеченная жертва – его давно потерянный родной брат, которого он разыскивал всю жизнь. Мгновенно и безоговорочно уверовавший в силу Господа, Варфоломей тут же переписал на себя долг брата, причем для устранения разногласий с кредиторами ему пришлось бесплатно выполнить еще несколько заказов – в то время в его голове Все еще царил полнейший сумбур, так до конца и не улегшийся даже после нескольких лет строгой монашеской жизни. Выплатив долг, Варфоломей Отправился к местному архимандриту, добился у него возможности исповедаться и покаялся во всем. Сначала архимандрит настаивал, чтобы он предал себя в руки земного правосудия и до дна испил горькую чашу покаяния, бывшему киллеру удалось убедить владыку, что в этом случае ему не дожить д

аже до суда – слишком много людей жаждали его крови. В конце концов архимандрит смилостивился и передал дело Варфоломея по церковным инстанциям, рекомендовав назначить ему тяжелейшее покаяние в удаленном таежном скиту для самых страшных грешников. Потрясенный случившимся, чудесным образом спасенный брат бывшего киллера постригся в иноки и теперь замаливал грехи мира где-то в Новгородской области.

Келейник рассказывал соседу историю своего воцерковления довольно часто и красочно. В первый раз Михаил испытывал к нему сострадательное удивление, во второй – брезгливую жалость, в третий и все последующие разы – постепенно усиливающееся холодное раздражение, которое ему приходилось искупать потом жестокой епитимьей и самоограничениями История Михаила была гораздо занимательнее, но он никогда и никому её не рассказывал – с того самого момента, как патриарх благословил его оплакивать свои злодеяния в строгом таежном скиту…

"Гордыня", – тихо вздохнул Михаил. В его судьбе не было ничего, совершенно ничего занимательного, тем более в сравнении с судьбой соседа. Нужно принять на себя дополнительную повинность, чтобы изгнать из сознания эти крамольные мысли. Допустим, триста земных поклонов с молитвой мытаря после начала трапезы – и только после этого позволить себе вкушать пищу. Если не успеет уложиться в отведенные на трапезу четверть часа, то тем лучше для души… Разумеется, все это – помимо епитимьи, которую наложил на него за горделивые мысли духовник после завтрашней исповеди. Однако в последнее время настоятель все чаще стал назначать ему демонстративно легкие покаяния, и Михаил, который не был удовлетворен таким попустительством, старался тайком разнообразить наказания своего грешного тела, по мере возможности укрывая их от испытующего взора преподобного…

Нет. Если он опоздает на трапезу и на целый день останется без еды, разговора с настоятелем избежать не удастся. Надо придумать что-то другое.

Несмотря на преклонный возраст, а также тяжкие лишения и самоистязания, к которым приговорил себя в свое время отец настоятель, он все еще выглядел здоровяком. Когда-то преподобный служил капитаном разведки в Афганистане. Ему пришлось пережить слишком много бесчеловечного и нестерпимого. Он видел кровь, боль и смерть друзей, он видел обугленные трупы детей, которые порой оставались в кишлаках после проведения боевых операций. На его руках долго и мучительно агонизировал сержант-срочник с ожогом восьмидесяти процентов поверхности тела, а вертушка не могла забрать раненого, потому что душманы до самого вечера простреливали ущелье Окончательный надлом произошел в его душе после того, как они с командиром батальона заживо сняли кожу с троих пленных моджахедов, которые неделей раньше поступили так же с разведчиками из его роты. Вернувшись на родину, капитан сразу уволился из рядов СА и поступил в семинарию. В православной вере он сумел обрести новый внутренний стержень, он столь ревностно брался за любое порученное ему дело и за самый безнадежный приход, что вскоре начал довольно быстро карабкаться вверх по ступеням церковной иерархии. Однако такое служение Господу не могло его удовлетворить: по-прежнему ночами к нему приходили обожженные дети с недоуменными глазами, по-прежнему он вел нескончаемые воображаемые беседы на непонятном языке с тремя угрюмыми бородатыми мужчинами, истекающими кровью. Ему прочили большое будущее в церковных структурах, но несколько лет назад он внезапно и бесповоротно решил удалиться от мира, причем испросил разрешения патриарха на самый суровый скит, какой только имелся на территории страны. Единственное, на что удалось его уговорить, – принять сан настоятеля таежного монастыря вместо старенького преподобного, которому окончательно подорванное здоровье уже давно не позволяло жить в столь диком месте и в таких тяжелых условиях. Впрочем, со временем новоиспеченный настоятель перестал корить себя за проявленное малодушие, ибо назначать строгие наказания подопечным оказалось для него гораздо мучительнее, чем самому исполнять назначенную другим епитимью…

Михаил преклонялся перед мужеством и божественной любовью настоятеля. Однако бесы прошлого не оставляли его в покое. Как справедливо учило Писание, во многой мудрости много печали. Будучи в прошлом известным психологом, Михаил профессионально-бездумно подмечал в поведении преподобного косвенные признаки, выдававшие в нем латентного пассивного гомосексуалиста, боящегося признаться в этой пагубной страсти самому себе, подсознательно страдающего от невозможности реализовать свою сексуальность и вынужденного сублимировать ее в крепкую мужскую дружбу и отеческую заботу о большом мужском коллективе. Каждый раз, поймав себя на подобной дерзкой мыслишке, Михаил подвергал свою плоть истязаниям с особенным пылом…

Его самого привела в скит как раз любовь к мужчине. Вообще-то в грешной прошлой жизни он никогда не придавал особого значения тому, как именно устроены половые органы у людей, к которым он испытывал сексуальное влечение. То, что впервые по-настоящему он смог влюбиться только в представителя своего пола, просто немного его позабавило. Это веселило его до тех пор, пока страсть не захлестнула его с головой, не перевернула несколько раз в глубине потока и не потащила неудержимо за собой, по камням и затопленным корягам – к грохочущему впереди водопаду.