Джон Барнс - Миллион открытых дверей

Ничего хорошего в нем не было. Пятеро молодых межзвездников, все в сине-черной форме, какую носили бюрократы с Земли, скалясь, смотрели на нас, а нас было четверо, Все пятеро были высоченного роста и мускулистые и отступать не собирались. Не исключено, что они не только напились, но и налакались какого-то берсеркерского пойла.

Самое умное в такой ситуации было — по возможности драки избежать.

Но с другой стороны, я терпеть не мог межзвездников — предателей собственной цивилизации, людей, которые подражали всему самому мерзкому, что только можно было найти на Внутренних Планетах, дурных копиях Земли, готовых беспечно отказаться от своего аквитанского наследия. Искусство этих планет представляло собой коллекцию садопорнографии, музыка — грубый шум, а о правилах хорошего тона там просто понятия не имели. А ведь дух и стиль — это так важно. Всякий может вести себя изысканно, ничем при этом не рискуя. И вот сейчас происходила самая настоящая проверка на enseingnamen.

На терстадском говорят повсюду, куда бы ни отправился, на планетах Тысячи Цивилизаций, но этому языку недостает мощности и выразительности аквитанского, поэтому оскорбил я наглеца именно на аквитанском. Мне хватило нескольких раскатистых слогов для того, чтобы намекнуть на то, что папаша этого юнца в свое время уронил его на пол в ванной, в результате чего самые лучшие части его тела были безвозвратно утеряны, после чего я посоветовал ему хорошенько умыться, чтобы от него так не несло ароматами, которые источала его сестрица — дешевая шлюха. Между прочим, это дорогого стоит, когда так пьян.

Аймерик и Рембо встали, захлопали в ладоши и грубо, хрипло расхохотались, давая понять всем присутствующим, что в драке поучаствовать могут все желающие.

— Говори по-терстадски. Я по-школьному не понимаю.

Он врал, потому что аквитанский в школе преподавали после четвертого класса, но межзвездники жутко гордились тем, что говорят только по-терстадски, потому что крепко-накрепко решили отвергать все, что касалось их собственной культуры и традиций.

— Я так и думал, — сказал я. — Вид у тебя на редкость тупой. Ну так и быть, переведу — только ты дай мне знать, если я буду говорить слишком быстро. Твой папаша (один из тех забулдыг, которых твоя мамаша называла «клиентами», но только Господу Богу известно, какой именно из них) в свое время уронил тебя на пол ванной и…

— Мне плевать на то, что болтает какой-то вшивый октальк. Я хочу с тобой драться.

Его шпага вылетела из рукоятки, он нацелил ее на меня.

Я ответил ему взаимностью. Последовало еще несколько громких щелчков — сработали шпаги у тех, кто ими были вооружен. На фоне треска шпаг слышался стук и грохот — это пытались отойти подальше остальные посетители заведения Пертца.

Юный мерзавец ухмыльнулся мне и бросил взгляд на Гарсенду.

— После того как мы разберемся со всеми вами, я и мои подчиненные позабавимся с твоей шлюхой.

Такая наглость была к лицу неоперившимся подросткам и только на них бы и подействовала. Я резко вдохнул и отвел кончик шпаги назад — всего-то на волосок, чтобы мой соперник подумал, будто я вправду вне себя от злости и утратил координацию. Он бросился вперед и угодил прямо на кончик моей шпаги, которая уткнулась ему в шею и выгнулась, как тонкий прутик.

В глотке у юнца межзвездника заклокотала кровь, он сжал шею руками и рухнул на пол. Нейропарализатор прикоснулся к его шее весьма ощутимо, и теперь ему грозило несколько дней приема успокоительных, чтобы он смог очухаться и отлежаться, а иначе дырка, проделанная парализатором в его гортани, не зажила бы. Мы все стояли и смотрели на него, а он у нас на глазах начал бредить и потерял сознание.

Я, в некотором роде, надеялся на то, что и от удара табуретом между ног ему тоже хорошо досталось. Ну да и с этим тоже должно было все обойтись. Но с другой стороны, приличный разряд парализатора просто так не переживешь.

Единственный способ лечения — время, так что почти наверняка неудачливому нахалу теперь предстояло еще дней десять мучиться от спазмов гортани и изнурительных приступов кашля.

На мой взгляд, все складывалось очень удачно.

— Меня устроят извинения, которые принесет мне ваш приятель, — объявил я.

— Мы бы не против, — откликнулся самый рослый из товарищей поверженного межзвездника, — да только тогда нам всем придется с ним подраться, как только он выйдет из больницы. Гвим с подчиненными не цацкается.

Вот что еще я терпеть не мог в межзвездниках, так это то, что они обожали отдавать друг дружке приказы и исполнять их, и то, что они сокращали прекрасные древние имена вроде имени «Гвиллем» и превращали их в уродские огрызки типа «Гвим».

— Ладно, — сказал я, — тогда давайте продолжим. Теперь нас поровну, и все будет по-честному.

Те двое межзвездников, что стояли подальше, шумно сглотнули слюну, но, надо отдать им должное, кивнули все. Может быть, несмотря на то как они вырядились, у них осталось хоть по капельке enseingnamen.

— Давайте выйдем на улицу, — добавил я. — Хватит уже у Пертца мебель крушить, а случайным разрядом нейропарализатора можно и предков потревожить.

Я взглянул на Стену Почета, вспомнил покойных родителей Пертца, и мне показалось, что все они дружно кивнули мне с видеоэкранов. Иллюзия была потрясающая, но длилась всего мгновение.

Когда я отвел взгляд от Стены Почета, я обнаружил, что все межзвездники согласно кивают, как и мои секунданты.

Аймерик приобрел ленивый, скучающий вид, какой всегда приобретал, когда предвидел, что развлечется на славу. Маркабру, лучший после меня драчун, был в полной боевой готовности, но при этом сдержан. Лицо его не выражало почти ничего — то есть он пребывал в том состоянии, когда мысли и действия целиком и полностью совпадают. А я входил в это состояние с каждым вдохом.

У Рембо яростно сверкали глаза. Он раскачивался с пятки на носок — чуть не подпрыгивал. Признаться, не знаю никого, кроме Рембо, кто бы так обожал добрую драку и головокружительные приключения. Физиономию его украшали многочисленные шрамы, левое плечо и правое колено у него не сгибались — мышцы в этих местах не желали верить, что не изрезаны. Наверняка и внутренностям Рембо тоже в свое время досталось.

Если бы я соображал здраво, я бы, пожалуй, на этом и остановился, но нам с Рембо было всего по двадцать два стандартных года. А в таком возрасте всякому кажется, что он бессмертен. И потом — позднее Рембо скажет мне, что ему положительно все равно, как умереть, и что волнует его только вопрос о том, когда это произойдет.

Резко кивнув, он дал мне знак не затягивать. Я сказал: