Аркадий и Борис Стругацкие - За миллиард лет до конца света (сборник)

– Нет, – сказал Перец. – То есть, конечно, да.

– Вот видите. Простота сразу исчезает, и ее больше нет. Чья рука? – спрашиваем мы. Куда бросает? Или, может быть, кому? Или, может быть, в кого? И зачем?.. И как это вы можете сидеть на краю обрыва? От природы это у вас или вдруг вы специально тренировались? Я, например, на краю обрыва сидеть не могу. И мне страшно подумать, ради чего бы это я стал тренироваться. У меня голова кружится. И это естественно. Человеку вообще незачем сидеть на краю обрыва. Особенно если он не имеет пропуска в лес. Покажите мне, пожалуйста, ваш пропуск, Перец.

– У меня нет пропуска.

– Так. Нет. А почему?

– Не знаю… Не дают вот.

– Правильно, не дают. Нам это известно. А вот почему не дают? Мне дали, ему дали, им дали и еще многим, а вам почему-то не дают.

Перец осторожно покосился на него. Длинный тощий нос Домарощинера шмыгал, глаза часто мигали.

– Наверное, потому что я посторонний, – предположил Перец. – Наверное, поэтому.

– И ведь не только я вами интересуюсь, – продолжал Домарощинер доверительно. – Если бы только я! Вами интересуются люди и поважнее… Слушайте, Перец, может быть, вы отсядете от обрыва, чтобы мы могли продолжать? У меня голова кружится смотреть на вас.

Перец поднялся.

– Это потому, что вы нервный, – сказал он. – Не будем мы продолжать. В столовую пора, опоздаем.

Домарощинер поглядел на часы.

– Действительно, пора, – сказал он. – Что-то я увлекся сегодня. Всегда вы меня, Перец, как-то… не знаю даже, что сказать.

Перец запрыгал на одной ноге, натягивая сандалию.

– Ох, да отойдите же вы от края! – страдальчески закричал Домарощинер, махая на Переца блокнотом. – Вы меня убьете когда-нибудь своими выходками!

– Уже все, – сказал Перец, притопывая. – Больше не буду. Пошли?

– Пошли, – сказал Домарощинер. – Но я констатирую, что вы не ответили ни на один мой вопрос. Вы меня очень огорчаете, Перец. Разве так можно? – Он посмотрел на большой блокнот и, пожав плечами, сунул его под мышку. – Странно даже. Решительно никаких впечатлений, я уже не говорю об информации. Сплошная неясность.

– Так а что отвечать? – сказал Перец. – Просто мне нужно было здесь поговорить с директором.

Домарощинер замер, словно застряв в кустах.

– Ах, вот как это у вас делается, – сказал он изменившимся голосом.

– Что делается? Ничего не делается…

– Нет-нет, – шепотом сказал Домарощинер, озираясь. – Молчите и молчите. Не надо никаких слов. Я уже понял. Вы были правы.

– Что вы поняли? В чем это я прав?

– Нет-нет, я ничего не понял. Не понял – и все. Вы можете быть совершенно спокойны. Не понял и не понял. И вообще я здесь не был и вас не видел. Я, если хотите знать, все утро просидел на этой вот скамеечке. Очень многие могут подтвердить. Я поговорю, я попрошу.

Они миновали скамеечку, поднялись по выщербленным ступеням, свернули в аллею, посыпанную мелким красным песком, и через ворота вступили на территорию Управления.

– Полная ясность может существовать лишь на определенном уровне, – говорил Домарощинер. – И каждый должен знать, на что он может претендовать. Я претендовал на ясность на своем уровне, это мое право, и я исчерпал его. А там, где кончаются права, там начинаются обязанности, и смею вас уверить, что свои обязанности я знаю так же хорошо, как и права…

Они прошли мимо десятиквартирных коттеджей с тюлевыми занавесками на окнах, миновали гараж, крытый гофрированным железом, пересекли спортивную площадку, где на столбах одиноко висела дырявая волейбольная сетка, и пошли мимо складов, возле которых такелажники стаскивали с грузовика громадный красный контейнер, мимо гостиницы, в дверях которой стоял с портфелем болезненно-бледный комендант с неподвижными выпученными глазами, вдоль длинного забора, за которым скрежетали двигатели, они шли все быстрее, потому что времени оставалось мало, и Домарощинер уже ничего не говорил, а только задыхался и сипел, потом они побежали, и все-таки, когда они ворвались в столовую, было уже поздно и все места были заняты, только за дежурным столиком в дальнем углу оставались еще два места, а третье занимал шофер Тузик, и шофер Тузик, заметив, что они в нерешительности топчутся у порога, помахал им вилкой, приглашая к себе.

Все пили кефир, и Перец тоже взял себе кефира, так что у них на столе на заскорузлой скатерти выстроилось шесть бутылок, а когда Перец задвигал под столом ногами, устраиваясь поудобнее на стуле без сиденья, звякнуло стекло, и в проход между столиками выкатилась бутылка из-под бренди. Шофер Тузик ловко подхватил ее и засунул обратно под стол, и там снова звякнуло стекло.

– Вы поосторожнее ногами, – сказал он.

– Я нечаянно, – сказал Перец. – Я же не знал.

– А я знал? – возразил шофер Тузик. – Их там четыре штуки, доказывай потом, что ты не домкрат.

– Ну, я, например, вообще не пью, – с достоинством сказал Домарощинер. – Так что ко мне это вообще не относится.

– Знаем мы, как вы не пьете, – сказал Тузик. – Так-то и мы не пьем.

– Но у меня печень больна! – забеспокоился Домарощинер. – Как вы можете? Вот справка, прошу…

Он выхватил откуда-то и сунул под нос Перецу мятый тетрадный листок с треугольной печатью. Это, действительно, была справка, написанная неразборчивым медицинским почерком. Перец различил только одно слово: «антабус», а когда, заинтересовавшись, попытался взять бумагу, Домарощинер не дал и подсунул ее под нос шоферу Тузику.

– Это самая последняя, – сказал он. – А есть еще за прошлый год и за позапрошлый, только они у меня в сейфе.

Шофер Тузик справку смотреть не стал. Он выцедил полный стакан кефиру, помотал головой, понюхал сустав указательного пальца и, прослезившись, сказал севшим голосом:

– Вот, например, что еще бывает в лесу? Деревья. – Он вытер рукавом глаза. – Но на месте они не стоят: прыгают. Понял?

– Ну-ну? – жадно спросил Перец. – Как так – прыгают?

– А вот так. Стоит оно неподвижно. Дерево, одним словом. Потом начинает корчиться, корячиться и ка-ак даст! Шум, треск, не разбери-поймешь. Метров на десять. Кабину мне помяло. И опять стоит.

– Почему? – спросил Перец.

Он очень ясно представлял это себе. Но оно, конечно же, не корчилось и не корячилось, оно начинало дрожать, когда к нему приближались, и старалось уйти. Может быть, ему было противно. Может быть, страшно.

– Почему оно прыгает? – спросил он.

– Потому что называется: прыгающее дерево, – объяснил Тузик, наливая себе кефиру.

– Вчера прибыла партия новых электропил, – сообщил Домарощинер, облизывая губы. – Феноменальная производительность. Я бы даже сказал, что это не пилы, это пилящие комбайны. Наши пилящие комбайны искоренения.