Наталья Караванова - Якорь

Когда он договорил, кабинки, работающие на отправку, были уже перед носом. Позади осталась возмущенно гомонящая очередь. Очередь еще не смекнула, что происходит. Но кто виноват ей уже было ясно. Хорошо, что почти сразу освободилась ближайшая кабинка, не то это приключение бы вышло обоим боком.

Уже на базе Майкл порадовал Игоря:

— Твое счастье, что это была какая-то частная лавочка, а не споки и не безопасность. Ладно, увидимся.

Махнул рукой и ушел.

Чилти жила недалеко от центра, в многоквартирном доме с окнами на кристалл внешнего вокзала.

Комнатка ее оказалась маленькой и уютной, какой и должна быть комната молодой горожанки, проживающей в столице колонии. Кровать, стол, планшетка терминала, несколько пушистых игрушек делят полку с книгами и музыкальными друзами. Шкаф в углу. Вот и все, если не считать персиковых стен и букета искусственных цветов в вазе на столе. У цветов много общего с теми, что украшают наш офис.

— Садись, — пригласила хозяйка. — Пользуйся.

Сажусь. Что же мы будем искать? Опять Калымова? Если он в прошлый раз ни о чем не догадался, то в этот догадается наверняка. Не верю я, что у моего бывшего наставника проблемы с простейшей арифметикой. Впрочем, другого способа узнать что-то об Игоре и о семействе Ламиэни у меня нет. Или я их еще не придумала.

Запрос в пресс-службу Бюро космических исследований ничего не дал, однако попытка связи по закрытому каналу вновь привела меня к знакомой уже вихрастой личности.

— Ой, — сказала личность. — Привет. А дядь Вали нет сейчас рядом. Вообще-то это теперь моя линия, но это так, к сведенью. А его новый код даже я не знаю…

— Жаль. Но может, ты мне и поможешь?

— Как?

— Ты знаешь что-нибудь про Садмаи и Ючи Ламиэни?

— Конечно. Это те, которые с Игорем? Они неделю у нас дома жили. Сейчас в Солнечную улетели, а что?

— А Игорь?

— А его дядь Валя на светяшку пристроил. Там как раз набирали новую команду. Погоди! — вдруг засуетился парень, — а ты случайно не это, как его… перлит?

Оборжаться. Перлит! Хочу быть перлит!

— Правильно говорить пен-рит.

— А я как сказал? Так ты правда пен-рит? Не отключайся! Я тебе письмо перешлю. Только продиктуй код коммуникатора!

Чилти стояла рядом, внимательно вслушиваясь в разговор, и конечно тут же без запинки надиктовала адрес.

Звякнула, сообщая о доставке, почтовая программа.

— Пришло?

— Пришло. Ну, счастливо? Слушай, могу я у тебя попросить? Ты Валентину Александровичу ничего о нашей беседе не говори, ладно?

— Почему?

— Нет, если он напрямую спросит, то скажи, конечно. Но…

— Ладно, чего там. Буду молчать. А ты еще свяжешься?

— Не знаю. Как получится. Я же перлит…

Мы попрощались, и я разомкнула связь. Вот и все ясно, вот и все устроилось. О чем еще можно мечтать?

— Ты письмо будешь смотреть? Или мне оставишь?

Сейчас. Сейчас посмотрю. Интересно, кто автор, Калымов или Игорь?

Письмо состояло из картинки, нарисованной детской рукой: длинная тетя с костылями, это, конечно, я. Маленькая девочка рядом — Ючи. Две мужские фигуры сзади тоже очень сильно напоминали кого-то. К картинке никакого текста не прилагалось, но и так все ясно. Письмо оставила Ючи. Маленькая Ючи не верит в то, что друга можно потерять навсегда. Спасибо, ребенок.

— Что это? — разочаровалась Чилти, которая, наверное, ждала, что перед ней сейчас раскрутится какая-то тайна, а может и драма.

— Детский рисунок. Прощальный привет от улетевших друзей. Вот эта длинная леди — это я.

Через неделю я получила еще один косвенный привет. Дело было так. После смены мы с начальницей по привычке зашли к механикам в каптерку. Застали конец разговора:

— Слышали? Пилтэни сняли! Говорят, за взятки. В правительстве такие чистки — три увольнения за неделю. К чему бы это?

— Да уж, — согласился пожилой мастер, видно, тоже только что сменившийся. — У нас в министрах, как оказалось, один другого краше сидят. Кто не вор, тот извращенец, кто не извращенец — предатель…

— Да ладно, есть и неплохие люди.

— Ну так, слава богу! Есть, кому власть удержать…

Ах, ты, подумала я тогда, а не Игорев ли компромат в дело пущен? А дома удостоверилась, что скорей всего, так и есть. Гилоис ходил мрачный и дерганый. На попытку вежливо порасспросить его о причинах дурного самочувствия, я получила ответ, что социальное министерство расформировывают в связи с неэффективностью его работы, но на самом деле — потому что именно в этом министерстве было выявлено наибольшее количество экономических, должностных и даже уголовных преступлений. Так что неясно, куда катимся и чем все кончится.

А по мне так — ура. Может, эту ущербную пен-рит программу закроют, наконец. Не знаю, может, в ней — спасение населения планеты и корни всеобщего будущего благоденствия, пусть так. Но всем будет лучше, если кто-нибудь вот прямо сейчас найдет эти самые корни в другом месте.

Потянулись дни. Работа, не тяжелая, пустая, но дающая возможность разговаривать с кем-то помимо Гилоиса, меня совершенно не напрягала. В мастерских ко мне скоро привыкли и пальцем показывать перестали. Даже хозяин однажды высказался в том смысле, что посадить меня принимать заказы — это был отличный рекламный ход. Внешне все стало ровно, гладко и обрело даже некоторые черты надежности.

И контору Гилоиса не расформировали, и пособие мне не урезали. В инфосеть я с тех пор не заходила. Искать мне там больше некого. Собственно, зачем искать? Всего сутки мы были знакомы. Мимолетная встреча, одна из многих. Не будь я тогда в столь плачевном состоянии и в столь смятенных чувствах, ничем то знакомство не отличалось бы от десятков иных случайных знакомств. Вот только почему ты упорно снишься мне, Игорь Седых? Из дневной памяти ты подло перебрался в ночную. Нет, иногда снятся и Садмаи и Ючи, но это реже, это иначе.

Вот один из снов: поздние сумерки, темная река. Метель. Мы стоим с тобой на разных берегах. Я тебя вижу, ты меня — не замечаешь. Хоть я и машу руками, и кричу. И тогда я спускаюсь к воде, и захожу в воду, и иду вброд к твоему берегу. Снежинки ложатся на воду вокруг меня и тают. Тают, а я не ощущаю холода. Я даже не ощущаю, что нахожусь в воде, вода отдельно, я — отдельно. И вот, когда я уже на середине темного смолянистого потока, тебе становится меня видно, и ты кричишь: «Сашка, что ты делаешь! Ты же живая!». И тут я становлюсь живой. Вода превращается в жидкий лед, снежинки жалят кожу. Идти далеко, дна не видно. Но самое страшное не это, а то, что на другом берегу тебя больше нет. Эхом унесло, понимаешь?

Я каждое утро, перед тем, как идти на работу, делаю круг по площади у вокзала. Моя прогулка приходится на час, в который прибывают пассажиры. Я никого не жду, нет, я просто ворую у прибывших осколки их возвращения. Я не могу улететь — пока завишу от лекарств Гилоиса, и пока моя память не стабилизировалась. Странная привычка, но мне, странной, много позволено.