Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

Всматриваясь в воду сквозь свое искаженное отражение, Селестино видел тускло-серебристый силуэт попавшегося на крючок застывшего тунца — голубизна воды скрадывала блеск чешуи рыбы, медленно описывавшей круги вокруг лодки. В глубине все еще шел вытянутый, как хвост кометы, отливающий металлическим блеском косяк, и выхваченная из его стремительного потока, похожая на серебристого воздушного змея рыба рвалась с лески Хуана, норовя уйти в синий мрак.

Описав третий круг, рыба почти достигла поверхности. Селестино перехватил леску левой рукой, правой взял острогу и резким движением подтянул рыбу к лодке. Наступил момент, когда от рыбака требовалось все его искусство, — одним ударом пробив крепкую кожу рыбы над хребтом, он подцепил ее, вытащил рывком на планшир, мгновение подержал и бросил на дно лодки. Пока Селестино обвязывал рыбе хвост крепкой веревкой, прежде чем перебросить ее на крытую настилом корму, темно-красные струйки крови стекали по гладкой чешуе прямо в воду. Вытащенный из моря тунец походил на гигантскую детскую игрушку, тугую и неправдоподобную: голова и челюсти казались оловянными, серебристые бока чуть отливали бронзой, и глубокие порезы, начинавшиеся в углах рта, — следы борьбы за жизнь, когда рыба, стараясь уйти в глубину, ныряла вниз головой, — рассекали щеки и глазницы.

Селестино высвободил крючок, снова наживил его и забросил лесу, и в этот момент за его спиной на дно лодки, подняв фонтан брызг, свалилась рыбина, выловленная Хуаном. Хуан подтащил свою добычу, положил рядом с рыбой Селестино и закрепил вокруг ее хвоста веревку. Затем он снова наживил свой крючок и забросил лесу. Рыбаки были с головы до ног забрызганы кровью тунцов, и даже вода на дне лодки порозовела. Хуан вытащил затычку, и в лодку хлынула вода. Но теперь Хуан ее не вычерпывал — рыбаки считали, что запах крови отпугивает рыбу. Минуты через две гомон на всех лодках стих.

— Можно вытаскивать лески и вычерпывать воду, — сказал Селестино. — Прошел косяк.

Он смочил керосином ладони, на которых вскрылись старые порезы, и взялся за весла.

— Давай покружим немного, может, еще догоним? — предложил Хуан.

— Дойдем до Кабры, а там повернем, — ответил Селестино. — Косяк не пойдет обратно тем же путем.

— На сколько потянет рыба? — спросил он, помолчав.

— Кило на восемьдесят, — отвечал Хуан. — Вместе с двумя первыми получится сто сорок.

— Неплохо! — сказал Селестино. — Знатный улов. Вот мы сейчас толковали про Косту. За то время, что мы с тобой выловили одну рыбу, Коста поймал бы две. И улов был бы еще лучше.

— Интересно, как бы это он сумел?

— Да уж сумел бы. Забросил бы сразу две лесы. И у него бы они нипочем не перепутались. Если бы один из нас рыбачил в одной лодке с Костой, у нас было бы сейчас шесть тунцов вместо четырех.

Селестино полагал, что для нынешнего поколения материалистов убедительны лишь подобные факты. Нужно взывать либо к их кошельку, либо к желудку.

— Имея на баркасе Косту, можно наловить куда больше рыбы, — добавил он. — Все равно кто-нибудь да возьмет его в команду, так почему бы этого не сделать нам?

Глава XI

Перед самой зарей поднялся слабый с посвистом ветерок, принесший с собой из-за гор в деревню бледный рассвет, и, прислушиваясь к нему, рыбаки поняли, что сегодня рыбачить не придется. Это давало Косте возможность съездить в Барселону.

Тревога, вызванная молчанием Элены, все росла, и Коста уже не находил себе от беспокойства места. Вначале он получал от нее письма каждую неделю. Пустые, вымученные, они были заполнены обтекаемыми, сухими старомодными фразами, взятыми из популярного письмовника. Но вот уже три недели, как письма приходить перестали. Вначале Коста успокаивал себя, придумывал этому всяческие объяснения. Одно письмо — первое из недошедших — могло заверяться на почте. Ведь постоянно кто-нибудь жаловался, что не получил письма, наверняка отправленного по почте из Барселоны. Но минула еше неделя, и от этой версии пришлось отказаться. Тогда Коста решил, что Элена заболела. Что еще оставалось предположить? Ровно ничего! Наступила и прошла третья неделя. Коста каждый вечер сочинял умоляющие письма и бросал их — увы, безрезультатно — в непроницаемо жуткое безмолвие почтового ящика. И тут Коста впервые понял, что может он потерять. Тянулись пустые, тоскливые дни, и Коста все яснее сознавал, что если еще возможно было терпеть как-то жизнь, в которой не было ничего, кроме надежды, то теперь, раз надежды этой не стало, он просто не сможет жить дальше. Далекая, ускользающая от него Элена стала невыразимо прекрасной. Он подолгу смотрел на помятую плохонькую фотографию, которую она подарила ему при расставании.

Автобус отправлялся в шесть утра. Коста оделся и тихонько вышел из дому, стараясь не разбудить спавшего в верхней комнате Молину. Доехать автобусом до Барселоны стоило тридцать песет, за проезд же на крыше брали двадцать. Комфорт был Косте не по карману. Он сидел, съежившись, на низкой скамье и цеплялся за перила, когда на поворотах автобус сильно накренялся. Ему не терпелось поскорее добраться до Барселоны. Теперь, когда он заставил себя действовать, всякое промедление было невыносимо.

Рядом с Костой на крыше сидели такие же горемыки крестьяне и рыбаки, которых вынудили пуститься в путь неотложные дела. Сельские жители питали недоверие к большим городам и ко всему, что они олицетворяли. Пагубное влияние города было для них столь очевидно, что, подобно испарениям серных источников, оно ощущалось сильнее или слабее — в прямой зависимости от расстояния. Так, в Блейне, в сорока километрах от Барселоны, городская зараза едва чувствовалась и проявлялась лишь в некоторой плутоватости. Еще через пятнадцать километров, в Матаро, жители уже говорили по-городскому и всячески старались надуть приезжих. А в Бадалоне, где по дорогам уже бежали трамваи, измученные поездкой крестьяне окончательно приходили в себя и начинали проверять, на месте ли зашитые в подкладку деньги.

Автобус громыхал по ужасной дороге, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, мотор стучал разболтанными шестеренками и подшипниками, а пассажиры сидели, изжарившись на солнце, запорошенные белой пылью, еле живые от тряски. Под конец даже у Косты от страшной усталости вылетели из головы все его страхи, и, когда добрались до места, он так ослаб, что с трудом спустился вниз.

Автобус остановился у какого-то парка на громадной площади, со всех сторон окруженной похожими на скалы домами, и одуревший от усталости Коста увидел желтые потоки такси, струившиеся по беломраморным ущельям, каскады голубых искр, которыми осыпали безропотных пешеходов трамваи, а в небе — тучи голубей и трепещущие флаги. Ему хотелось найти среди кустов укромное местечко и уйти подальше от этих торопящихся, равнодушных людей, местечко, где можно было бы перевести дух, но к нему подошел какой-то лощеный изящный молодой человек, рядом с которым Коста почувствовал себя грязным и нескладным, и сунул ему в руку авторучку, а другой юноша попытался надеть ему на руку часы. С большим трудом и пространными извинениями Косте удалось от них отделаться. Тут он вспомнил про бумажку с адресом Элены, вернулся к автобусу и показал листок шоферу. Тот махнул в сторону одной из выходивших на площадь улиц.