Вадим Шефнер - Небесный подкидыш, или Исповедь трусоватого храбреца

Серафим вернулся в свою келью-камеру. И здесь — тот же ровный свет… Ему вспомнилось, что в детстве он боялся темноты. А теперь ему нужна темнота. Во мраке он мог бы представить себе, что он здесь не один, что рядом есть кто-то. Пусть — плохой человек, пусть зверь, но кто-то живой… Но ведь вне Храма Одиночества живут живые звери! Вот бы посмотреть на них, послушать их завывания! Хорошо бы хоть маленькое отверстие продолбить в этой сплошной стене!.. Он кинулся к кровати, извлек из-под подушки топор, подошел к стене — и изо всех сил долбанул по ней обухом. Топор беззвучно отскочил от облицовки, не оставив на ней никакого следа.

Серафим походил по камере взад-вперед, потом вспомнил, что в Храме Одиночества есть энергоблок, запретное помещение, через которое в древности некоторые заключенные осуществляли свои погибельные побеги: ведь все беглецы были съедены зверями. А все-таки надо разведать, что это за энергоблок…

Мой приятель спустился в первый этаж и остановился перед дверью, на которой были изображены две скрещенные руки — знак запрета. Но замка у двери не имелось. Ведь соотечественники Юрика вообще не знают ни замков, ни запоров, об этом Юрик не раз говорил. У них ни склады, ни жилища не запираются; только в уборных и ванных комнатах есть задвижки, чтобы можно было запереться изнутри. В будущем и на Земле так будет.

Не станет воров и рвачей,Все будет в избытке, в излишке;Не будет замков и ключей,И только в уборных — задвижки.

…Серафим в раздумье стоял у запретной двери, а тем временем руки, изображенные на ней, из белых сделались розовыми, и на пальцах проступили алые капельки. То было явное предупреждение об опасности, и мой приятель отошел от двери и побрел по коридору. Но потом вдруг остановился, героически топнул ногой и строевым шагом двинулся обратно. В мозгу его возникло четверостишие:

Все выигрывает храбрый,Все проигрывает трус —Так хватай судьбу за жабры,Восходи на свой Эльбрус!

Он распахнул дверь — и очутился в просторном тамбуре, из которого открывался вид на длинный зал, заполненный загадочными шарообразными емкостями и большими металлическими ящиками; на поверхности их шевелились радужные пятна и полосы. Возле каких-то необъяснимых предметов и вращающихся экранов стояли голубоватые заботники. Серафим направился в зал — и тут в стене тамбура распахнулись желтые створки, и из ниши вышел черный заботник. Раскинув металлические руки, он преградил путь моему приятелю, и тот поспешно ретировался.

Вернувшись в свою келью, Серафим вспомнил: в конце зала он приметил винтовую лестницу; она штопором ввинчивалась в потолок, она вела куда-то вверх из зала. Не по ней ли совершали побеги заключенные?

20. ДВЕНАДЦАТЫЕ СУТКИ

Шли двенадцатые сутки пребывания Серафима на Фемиде. Ни одной мудрой мысли не пришло ему в голову за это время. Голова была наполнена страхом и ожиданием чего-то. А по ночам мозг принимался за работу и выдавал ему сны. Той ночью моему приятелю приснилось, будто он в XXV веке.

— Вставай, Фим, уже семьдесят минут тридцать второго! — громко произнесла Настя. Спрыгнув на пол с третьего яруса нар, он улыбнулся супруге и, получив в ответ улыбку No 14 («Радость пробуждения»), стал делать зарядку. Летнее солнце озаряло девятиметровую квартиру-комнату. На обеденно-письменном столе красовались куски нарезанного Настей зеленоватого хлеба, испеченного из тростниковой муки. Пахло жареными водорослями и котлетами из прессованного планктона. В левом углу кварткомнаты возвышалось многоцелевое сооружение, включающее в себя телевизор, унитаз, стиральную машину, прибор для самогипноза и еще несколько полезных приспособлений. Татка, в оранжевой школьной форме, сидела на нижнем ярусе нар и читала вслух из учебника: «Коровы гуляли по полям и специализировались на производстве так называемых молочных продуктов, которые употреблялись людьми. Коровы мужского рода назывались быками и от производства пищепродуктов воздерживались, но охотно принимали участие в спортивных соревнованиях, именуемых корридами…»

— Детка, хватит зубрить! В школу пора! — молвила Настя, и лицо ее озарилось улыбкой No 34 («Радость материнства»). Татка взяла с полки свой парашют, закрепила его на себе и с портфельчиком в руке вышла на балкон, у которого не было перил. Девочка улыбнулась родителям — и сиганула с балкона вниз головой. Все, живущие выше сотого этажа, для выхода на улицу обязаны пользоваться не лифтами, а парашютами. Позавтракав, Серафим подошел к балконной двери. С высоты трехсот сорокового этажа открывался вид на бухту, где на вечном приколе стояли ряды жилых кораблей. Дальше виднелось море. По нему плыл кораблик — сеятель водорослей. Кормильцами людей стали моря и океаны, ведь на Земле теперь обитало 110 миллиардов человек. Они сеяли водяные растения и питались ими. А суша была сплошь, застроена, кормить их теперь она не могла. И зверей — тоже. Кое-какие животные остались в зоопарках и цирках, но большинство вымерло.

— Фим, прогуляйся перед работой, — распорядилась Настя. Серафим покинул кварткомнату и очутился в длинном коридоре, куда выходили двери трехсот таких же квартир. Здесь прогуливалось много народу; на улицу идти смысла не было. Серафим знал, что большинство его однокоридорников вообще не выходят из дома, благо в нижних этажах есть магазины. И еще он знал, что теперь никто не путешествует, ибо это неинтересно: на всей планете — дома, дома, дома… Вскоре к моему приятелю подошел журналист, жилец соседней квартиры. Лик его сиял.

— Сераф, представь себе, за мою статью «Поспорим с Мальтусом!» редактор премировал меня десятью сутками одиночного заключения со строгой изоляцией! Завтра шагаю в тюрьму!.. Как странно, что когда-то в одиночки сажали не за заслуги, а за преступления. Ведь единственное место, где можно отдохнуть от многолюдства, — это тюремная камера.

— А у меня — сплошные неприятности, — пожаловался Серафим журналисту. — Учащего завлаба теща на днях померла, так что жилплощадь на три метра увеличилась, а я забыл поздравить его. И теперь по всему ИРОДу пошел слушок, будто я — хам отпетый.

— Сераф, но ведь это и в самом деле хамство — не поздравить человека с таким событием. Когда у нашего редактора дед скончался, мы на первой полосе поздравиловку жирным шрифтом тиснули. Коллективно сочинили, с чувством: «Дорогой друг, группа товарищей радуется вместе с вами и желает вам дальнейших событий, способствующих освобождению новых метров жилплощади!» Он очень растроган был. Однако пора было приступать к делу. Как правило, земляне на работу теперь не ходили и не ездили. Они трудились, не выходя из своих жилищ, сидя у сверхточных пространственных манипуляторов и изобразительно-переговорных устройств. И вот мой приятель вернулся в свою кварткомнату, сел на стул возле стенного манипулятора, нажал на нужные кнопки. На экране перед ним возник рабочий зал ИРОДа. В центре его живьем восседал за своим письменным столом директор, а по стенам светились индивидуальные экраны. На них уже присутствовали объемные изображения многих сослуживцев. На крайнем слева четко вырисовывалась фигура Главсплетни. На шестом справа Серафим увидел себя.