А. Фористер - Бухта страха

Старина Смит хлопнул себя рукой по колену с такой силой, что, должно быть, сломал коленную чашечку.

— Ты прав! — воскликнул он. — Оно слишком безвольное, слишком кроткое, покорное, безропотное. Мы вырастили его из послушных и нетарапливых животных — коров, бегемотов и так далее. Нужно придать ему немножко гарячности, силы, смышлености, черт возьми! Добавим носорога и дикого слона. Их виличие и стать дадут нам диплодока — правильного диплодока.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Здоровая кровь, здоровый двух. А этот печальный абразец тоже пойдет в дело.

Так мы и сделали. Взяли старого дикого слона, такого злобного, что мы и подойти к нему боялись без подъемной стрелы и динамита, к нему добавили носорога, приражденного мезантропа и настоящего бойца, который с места кидался в схватку, потом взяли семейное дерево нашего диплодока и подмешали их в нужных местах.

Можете представить, как мы были взволнованы, ожидая ризультата. Нашего первого диплодока никто бы не назвал тихоней. Пришлось построить для него спициальный хлев, громадный, что твой цирковой шатер; минут десять уходило на то, чтобы обойти его кругом, а с самой высокой лестницы мы не доставали до его холки. Второй должен был стать шидевром. Старина Смит клялся, что ни цента не сбросит с пятисот тысяч, и то после того, как диплодок наполнит долину потомством.

Что скажу, он был прав. Второй диплодок увинчал и даже превзошел все наши надежды. Он был такой огромный, что рядом с его скелетом кости, купленные стариком Карнеги, показались бы рингеновским снимком вешалки. Он возвышался над своей матерью, как небоскреб Зингера над подземкой.

Сказать, что мы с Вертиго были счастливы — значит ничего не сказать. Мы купались в радости. Мы прямо-таки с ног до головы сочились счастьем и все утро, взявшись за руки, танцевали вокруг нового диплодока. Мы точно водили хоровод в уневерсальном магазине.

День за днем мы смотрели, как наше саздание равевается и растет физически и духовно. Большие животные обычно медленно достегают зрелости. Но нашего диплодока это не касалось. Меньше чем через неделю он смог сам вставать на ноги. Через три месяца мы отлучили его от матери. А потом нам с Вертиго пришлось по четырнадцать часов в сутки таскать провизию, чтобы наши диплодоки не померли с голоду.

Адская была работенка — кормить этих зверюг. Где-то среди их предков затесалась собака, и от нее новый диплодок взял привычку вилять хвостом; старый был для этого слабоват. Однажды Ровер — так мы назвали нашего малыша — в благодарность за две вязанки сена снес угол дома. В другой раз он порушил парочку громадных секвой и апельсиновое дерево. Апельсины мы потом находили мили за четыре от того места.

Месяцев шесть все шло хорошо. Мы с Вертиго были счастливы, точно котята у миски с молоком. Ровер рос не по дням, а по часам. Ни единое облако не омрачало наших гаризонтов. Мы купались в лучах радости и не променялись бы с самим царем всей Расии и некоторых руских.

Вот так оно всегда бывает. Я уж давно заметил. Поначалу все спокойно, а потом случается какая-нибудь гадость и хрясь тебя, где больнее. Все идет, как по маслу, ты сам себе нравишься, доволен и счастлив, начинаешь верить, что фортуна повернулась к тебе лицом — глядь, а гадость уже на пороге.

Наша тоже пришла. Заявилась ночью. Вот так оно чаще всего и бывает.

Только я перевернулся на другой бок и второй раз погрузился в абъятия Марфея, как раздался адский грохот. Прямо конец света!

Я проснулся и пнул Вертиго.

— Ты храпишь, — крикнул я ему в ухо.

Тут грохот раздался снова и я понял, что ошибся. А через минуту получил еще одно даказательство: дом куда-то исчез и я очутился под открытым небом. Лежу, смотрю на звезды и думаю, что случилось.

И тогда все точно взорвалось. Кругом начался дикий, нестройный вой. Секвойи падали, как рожь под жаткой, весь наш зверинец устроил концерт — вот только из визг казался слабым и жалким по сравнению с тем грохотом.

Тогда меня осинило. Ровер! Мы взяли слишком много слоновьей и носорожьей крови. В своей поспешности мы забыли об осторожности. Увы! Сколь справедливо сказано, что небрежная работа чревата наказанием!

Лежу, значит, в калифорнийской ночи и своем рабочем камбинезоне и думаю обо всем этом, и тут диплодок, который как раз почти что покончил с нашими петухокунями в курятнике, замечает меня.

Он дико мотает головой, издает страшный рык и забрасывает последнего петухокуня куда-то на Кассиопею. И бросается на меня.

Мне понадобилось меньше доли секунды, чтобы вскочить с кровати. Вертиго, вижу, стоит посреди бывшей комнаты, расчесывает сапогом бакенбарды и бессмысленно глядит по сторонам.

— Конестраусы! — кричу я ему, пробегая мимо.

Умному и совет пригодится, знаете ли. А он становился с каждой минутой умнее.

Загон явил мне печальное зрелище. Ровер сравнял его с землей. Из всех странных сазданий великого гения Вертиго в живых остался только один конестраус. Даже мамаша-диплодок пала жертвой трагедии.

Я схватил конестрауса за крыло, Вертиго за другое. Мы вскочили ему на спину — я оказался спереди — и вонзили каблуки ему в бока. Благородный скакун заржал и помчался по долине со скоростью, которой позавидовал бы курьерский поезд.

Думаете, диплодок отстал? Чтоб мне провалиться! Он все время лязгал зубами в футе от хвостовых перьев нашего скакуна. Покуда мы мчались по развалинам нашего безмятежного дома, он все нагонял, издавая с каждым прыжком лидинящее кровь повизгивание; то и дело кенгуриная кровь давала о себе знать, и он опускал хвост, отталкивался от земли и пролетал в воздухе добрые футов девяносто…

Я часто вспоминаю ту скачку, особенно перед сном, поужинав свиными ножками и мороженым или мясным пудингом и гренками по-уэльски. Часто в безмолвные ночные часы я пробуждаю весь дом дикими воплями, и испуганные жильцы, ворвавшись в мою комнату, обнаруживают меня верхом на батарее отопления, каковую подгоняю я в бешеном беге, в то время как хладный пот струится по моему бледному лицу самнамбулы!

Промелькнуло устье долины; ужасное завывание раздавалось все ближе и ближе. Я не решался обернуться. Мы делали не меньше трех миль в минуту, и все мои силы уходили на то, чтобы удержаться на спине скакуна.

Я обнял за шею верного конестрауса. Мы скакали все дальше и дальше… Над ухом раздался пронзительный крик. Рука Вертиго внезапно соскользнула у меня с пояса. Наш скакун (увы, теперь уже не наш, только мой) помчался быстрее, и я понял, что Вертиго больше нет. Бедный Вертиго!.. Бедный, бедный Вертиго! Его нашли три дня спустя в Сан-Антонио, в Техасе, где при виде его тела в ужасе разбежалось вдохновенное церковное собрание…