Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Достаточно времени для любви

Она поглядела на него задумчиво и с интересом.

— Галахад, до этой самой минуты я по собственному опыту всегда полагала, что мужчина может разбираться лишь в том, как быстро освободить женщину от одежды. По-моему, твою кандидатуру следует представить к повышению.

— Я еще не готов, поскольку работаю в этой области меньше десяти лет. Не сомневаюсь, что тебе это прекрасно известно. Давай-ка посмотрим твой гардероб.

— А что ты собираешься надеть, дорогой?

— Это неважно. Старейший — мужчина, и все рассказы и мифы о нем свидетельствуют, что он сохранил верность той примитивной культуре, в которой родился. Сенсуально не полиморфной.

— Откуда тебе знать? Это выдумки, дорогой.

— Иштар, в любой выдумке есть доля истины, нужно лишь уметь найти ее. Это догадка, но обоснованная — все-таки в этом вопросе я привык считать себя знатоком. До реювенализации — пока ты не реювенализировала меня — я проявлял гораздо большую активность.

— Какую же, дорогой?

— В другой раз. Я просто утверждаю, что моя одежда не имеет значения. Подойдет и хитон, и куртка с шортами, юбочка-килт. Даже исподнее, которое носят под изолирующим костюмом. О, я, конечно, надену что-нибудь веселенькое и буду менять наряды каждое дежурство — но он будет глядеть на тебя, а не на меня. Поэтому следует выбрать нечто такое, в чем ты ему понравишься.

— А как об этом узнаешь ты, Галахад?

— Элементарно. Выберем такую одежду, в которой длинноногая блондинка понравится мне.

Скудость гардероба Иштар удивила его. При всем своем опыте по женской части ему еще не приходилось встречать женщину настолько лишенную тщеславия, выражающегося в приобретении платьев. Задумчиво перебирая вещи, он что-то пробормотал себе под нос, а потом стал напевать куплет песенки.

— Выходит, ты разговариваешь на его «молочном» языке? — спросила Иштар.

— А? Что? Чьем? Старейшего? Нет, конечно. Но, полагаю, придется выучить.

— Но ты же пел. Ту песенку, которую он всегда напевает.

— Ах это… «весь ломбар за углом…» У меня хорошая память. Но слов я не понимаю. А что они значат?

— Не уверена, что в них есть смысл. Пока я таких слов в словаре не видала. Я думаю, что это какой-то бессвязный стишок — успокаивающий, но семантически не имеющий смысла.

— С другой стороны, в нем может быть ключ к психике старика. Ты не пыталась задать вопрос компьютеру?

— Галахад, я не имею доступа к обслуживающему палату компьютеру. Впрочем, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь смог понять старейшего полностью. Дорогой мой, он примитивен по сути своей — просто живое ископаемое.

— Но мне хотелось бы понять его. Этот язык… Он сложный?

— Очень. Иррациональный, запутанный, настолько перегруженный идиомами и неоднозначностями, что иногда я ошибаюсь даже в тех словах, которые, как мне кажется, уже знаю. Я бы хотела иметь твою память.

— Исполняющий обязанности, вроде бы, не испытывал никаких затруднений.

— Я полагаю, что он обладает особыми способностями к языкам. Но если ты собираешься начинать — у меня есть ознакомительная программа.

— Договорились! А это что? Вечернее платье?

— Это? Это вообще не одежда. Я купила покрывало на кушетку, а когда принесла домой, обнаружила, что оно не подходит по цвету.

— Это платье. Встань и не шевелись.

— Только не щекочи!

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ: I

Несмотря на то что говорил я старейшему, моему предку Лазарусу Лонгу, правление Секундусом требует больших усилий. Но лишь в продумывании политики и оценке трудов подчиненных. Кропотливая работа не для меня — я предоставляю ее умелым администраторам. Но и тогда проблемы планеты, заселенной миллиардом людей, вполне способны завалить человека делами — даже если он намеревается править, затрачивая как можно меньше усилий. А это значит, следует держать ухо востро и внимательно следить за подчиненными, — чтобы не проявляли чрезмерной активности. Половину времени мне приходится тратить на выявление чересчур инициативных чиновников, а потом еще делать для них невозможным исполнение каких угодна общественных обязанностей.

И уж после приходится исправлять содеянное ими и их подчиненными.

Я никогда не замечал, чтобы подобные действия приносили какой-либо вред кому угодно, кроме этих паразитов, которым приходится теперь искать другие способы избежать голодной смерти (пусть дохнут с голоду — так лучше, но этого никогда не случается).

Важно вовремя подмочить все злокачественные новообразования и удалить их, пока не разрослись. Чем более искусен исполняющий обязанности, тем более выдающиеся образчики способен он обнаружить — но на это приходится тратить много времени. Лесной пожар сумеет заметить всякий, попробуй-ка унюхать первый дымок.

Поэтому на мою основную работу — обдумывание планов — времени остается немного. И цель моего правления — творить добро, но удержаться от зла. Сказать проще, чем сделать. Например, хотя предотвращение вооруженных революций явно входит в мои обязанности по поддержанию порядка, я давно, много лет назад, еще не зная слов Лазаруса, усомнился, правильно ли ссылать потенциальных революционеров. Но симптом, пробудивший во мне беспокойство, оказался настолько ничтожным, что я заметил его только через десять лет.

За все эти десять лет на меня не было ни одного покушения.

И к тому времени, когда Лазарус Лонг возвратился умирать на Секундус, этот тревожный признак не исчезал двадцать лет.

Зловещий знак — это я понял сразу. Если среди более миллиарда жителей в обществе, удовлетворенном и однородном, за два десятилетия не обнаруживается ни одного убийцы, это значит, что цивилизация смертельно больна, невзирая на то что кажется здоровой. Наступила вторая половина двадцатилетия, и подобным размышлениям я уделял все свободное время и все время спрашивал себя: а как бы поступил в подобном случае Лазарус Лонг?

В общем, я знал, как он поступал, — потому-то и задумал миграцию либо чтобы увести с планеты свой народ, либо чтобы убраться с нее самому, если желающих последовать за мной не обнаружится.

Читателю может показаться, что я искал насильственной смерти в каком-то мистическом духе; дескать «Король должен умереть». Вовсе нет. Повсюду и всегда меня окружает незаметная, но надежная охрана, в природу которой я не буду вдаваться. Впрочем, без всякой опаски могу упомянуть три главных предосторожности: мой облик публике неизвестен; я почти никогда не появляюсь на людях; а когда вынужден это делать — обхожусь без помпы. Ремесло правителя опасно — не может не быть опасным, — но я не собираюсь погибать. И суть «тревожного симптома» не в том, что я еще жив, а в том, что нет мертвых убийц. Выходит, меня перестали ненавидеть настолько, что не желают рисковать. Ужасно. Где же это я подвел их?