Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса

С хорошо скрытой усмешкой наблюдая, как рыжего комсомолиста тянут на чекистскую сковороду безрогие черти, один в кожанке, а другой в сером пыльнике, Бекренев тоскливо думал: «Вот идиоты! Ну почему, почему они не читают умных книжек? Ведь всё, что с нами нынче происходит, уже когда-то с кем-то уже происходило… Неужели после Великой Революции, описанной буквально по дням и часам в сотнях умных книг, во время нынешнее для кого-то что-либо ещё бывает неприятным сюрпризом? Сначала жирондисты отправили на плаху аристократов, потом Дантон отправил на гильонтину жирондистов, потом Робеспьер казнил Дантона, а уж потом дошла очередь и до самого товарисча Робеспьера „чихнуть в корзину“ Революция, как Сатурн-Хронос, всегда сжирает своих собственных детей! Хронически, так сказать, хе-хе… Вот и до тебя, мой рыжий восторженный друг, любителя слушать вражеское радио и сигнализировать о добрых людях понятно кому, дошла своя очередь. Интересно, когда дойдет очередь до твоих будущих палачей? …Судя по тому, что колесо красного Джаггернаута с кровавым чавканьем всё ускоряется и ускоряется, ждать осталось совсем недолго.»

Рядышком сокрушенно вздыхал и молился чудом Господним избавленный о. Савва, которого на сей раз минула горькая чаша сия. Причем молился он явно за врагов своих, являя Бекреневу какие-то совершенно нечеловеческие духовные силы.

— Ну, чего стоим, кого ждем? — прекрасной внезапной кометой с кругу рассчитанных светил вылетела из-за угла коридора Наташа. Увидев опечатанную дверь, она приглушенно охнула… И Бекренев в который раз удивился, какая у Неё нежная и добрая душа: Она даже этого рыжего сикофанта пожалела.

Однако Наташа долго вздыхать да охать не стала: приняв команду над своим растерянным отрядом, она решительно повела их куда-то по длинным полутемным коридорам… И ещё потом долго, как Моисей народ израильский, водила их по ночной наркомпросовской пустыне. Бекреневу было все равно, куда идти, лишь бы с ней рядом. А вот о. Савва вдруг резко остановился, почесал в раздумье бороду, и рек:

— Дщерь моя, ох, сдается мне, грешному, что мимо сей урны мы уже третий раз проходим!

Тоже мне, математик выискался. Урны он по дороге считает, знаете ли…

Тем не менее, она всё-таки привела их в ярко освещенный ослепительными лампами, сияющими в белых матовых шарах, медпункт, где Бекренев опять… Ну, почему нельзя дать самому себе в морду?!

Когда доктор, в завязанном на спине белоснежном халате, вонзил ему в вену блестящую иглу шприца, и в стеклянный цилиндр вслед за обратным ходом поршня стала медленно подниматься черная, густая кровь, Валерий Иванович форменным образом свалился в обморок!

Да-с, в самый натуральный обморок, как гимназистка-третьеклассница, уколовшая на домоводстве пальчик булавкой и увидевшая капельку крови…

И всё это на Её глазах. Стыд-то какой…

К счастью, Она в тот момент была занята горячим спором с о. Саввой…

— Но согласитесь же, Савва Игнатьевич, что отмена карточной системы есть выдающееся достижение советской экономики! — гордо за свою великую страну утверждала Наташа.

— Не соглашусь. — упирался долгогривый упрямец. — Да вот, посудите сами! Отменили карточки и талоны, а хорошо ли сие?

— А разве нет?! Теперь приходи в магазин, и бери себе что хочешь и сколько хочешь…

— Вот! — поднимал вверх кривой, ломанный палец о. Савва. — Тут правильное слово, кто и сколько… Да посуди сама, дочка. Вот я, не пьяница и не картежник, не могу уже год купить ни метра шерстяной ткани! Думаешь, потому что денег нет? Деньги есть, а дети мои голопопые. Отчего сие? Да потому, что честные труженики в очередях просто задыхаются, а преступный мир сплелся с торгующими элементами, и свободно разбазаривают всё, что только попадает в их распоряжение для свободной торговли. Да и не так много в открытую торговлю попадает: снова в Москве очереди за жирами, картофель пропал, совсем нет рыбы. А вот на рынке всё есть! Но по четверной цене. А в очередях стоят всё больше неработающие люди, какие-то кремневые дяди… Ну, понятно, дворники, ранние уборщицы… А за ширпотребом — ломятся приезжие колхозники, которые часто складывают купленное целыми отрезами в свои кованные сундуки как валюту! А как честному совслужащему что-нибудь купить?

— Так что же нам, снова карточки вводить, что ли? Перед капиталистами нам будет стыдно…, — с обидой сказала Наташа.

— Стыд не дым, глаза не выест! — отвечал батюшка. — А только каждый советский человек должен быть уверен, что получит ровно столько, сколько ему нужно, или положено получить на указанный промежуток времени. А то, один набрал на двадцать лет вперед, а у другого нет ничего? Не по Божески это.

— Да вы, батюшка, никак партейный? (так в тексте) — съязвил малость пришедший в себя Бекренев, отталкивая от носа противно и остро пахнущий аммиаком ватный тампон.

Отец Савва радостно улыбнулся Бекреневу малость щербатой улыбкой:

— О! Пришли в себя? Это хорошо, а то мы с Натальей Израилевной уже беспокоиться стали («Она обо мне беспокоилась!»). Вы, голубчик, верно, плохо нынче покушали? И вправду: ведь всю картошку я один, аспид, почитай что и стрескал! (Хотя, как показалось Бекреневу, о. Савва напротив, заботливо подвигал ему на сковороде вилкой самые лакомые кусочки) Дело поправимое! Мы сейчас Вас в столовую отведем… Бесплатную! чудо-то какое, просто праздник души!

И, уже подхватывая Бекренева на своё кривое плечо, пояснил:

— Думаю я, что Господь и был первым на свете коммунистом! Как Он говорил: лехче канат попадет в игольное ушко, чем богатый в Царствие Небесное! Кто не работает, тот да и не ест!

— Канат? Не верблюд? В игольное-то ушко? — удивился Бекренев.

— Именно что канат! Камель, это по-гречески канат. А камел, это верблюд. Вот некоторые и путали…

В большой сводчатой зале, за окнами которой синела московская ночь, было довольно людно. Рассевшись у столиков, наркоматский народ, прихлебывая из сверкающих медными подстаканниками граненых стаканов черный, как дёготь, чай, оживленно что-то обсуждал, походу решая мелочевку дел.

Быстро сориентировавшись, о. Савва метнулся к огромному трехведерному самовару, чьи красные, горящие как жар бока украшала россыпь медалей с двуглавым орлом, и извинившись, ловко подхватил, не мелочась, с покрытого белой камчатой скатертью стола целый алюминиевый поднос, с горкой покрытый ломтями белого хлеба, переложенные кусками сероватой, оглушительно, до наполнившей рот слюны, пахнущей чесночком колбасы…

Другой рукой священник ухватил расписанный синими сказочными гжельскими цветами заварочный чайник. Как при этом он еще присовокупил вазочку с колотым рафинадом, осталось загадкой для него самого… Видно, у него, как у Божьей Матери Троеручницы, специально для сей благой цели отросла еще одна рука.