Джеймс Фелан - Выживший

— Я пойду, мне нужно отнести еду, — вяло сказал я, сам не желая верить собственным словам.

— Для кого? Тебя ждут друзья?

— Ну, не совсем…

И я рассказал про Рейчел, про голодных животных, о которых она так усердно заботится.

— Она столько времени справлялась сама, одна ночь ничего не решит.

— Дело в другом: я обещал.

— Она поймет. Теперь все по–другому. Не стоит рисковать жизнью ради какого–то обещания.

После слов Калеба мне и правда показалось глупым так переживать из–за обещания.

— Ну да, ты прав.

— Переночуй здесь, а завтра утром я помогу тебе дотащить сумки, идет? Так будет безопаснее. Зачем рисковать из–за еды, если она пока не вопрос жизни и смерти?

Я кивнул, хотя сомневался. Добираться до зоопарка по темноте было безумием, неоправданным риском. До сих пор я выживал, потому что был осторожен. Так и нечего пренебрегать осторожностью.

В «логове» было действительно классно. «Круто», как говорил Калеб. Я уступил соблазну остаться и пошел на кухню.

16

Мы устроили настоящий пир: на гриле нажарили говяжьих котлет и сделали с ними огромные бургеры — в свой я засунул несколько ломтиков свеклы и поджаренное яйцо. Откусывая от дымящегося, истекающего жиром высоченного бутерброда, я подумал о Рейчел.

А что у нее на ужин? Все ли с ней в порядке? Мы сидим и объедаемся в кафе, а она там совсем одна. Гудение генератора создавало уют и одновременно наполняло меня чувством вины.

Весь вечер мы с Калебом проговорили, ни разу между нами не возникло натянутого молчания. Мы болтали, как старые друзья, о спорте, фильмах, играх, девчонках. Казалось, все как в обычной жизни. Будто я снова дома и остался ночевать у одноклассника. Я понял Калеба: он, как Питер Пэн, скрывался от реальности за весельем и шутками, не желая впускать в жизнь ничего мрачного и грустного. Рядом с ним было легко.

— А почему ты спрятался в книжном?

— Я здесь работаю. Взял на год отпуск перед учебой. Колумбийский универ — дорогая штука. Теперь работаю в Мидтауне, продаю книги дядечкам в костюмах и тетечкам на шпильках. Зато не завишу от родителей, тусуюсь с друзьями и все такое.

— Хорошо устроился.

— Ага, — хохотнул Калеб. — Я доволен. Ничего сложного, между прочим. Правда, мама слегка в шоке, а папа — в бешенстве. Еще бы, он же крутится в издательском бизнесе.

— Издает книги?

— Раньше издавал. Теперь продает.

— Тоже продает книги?

— В общем–то, да, — снова рассмеялся Калеб. — Только он директор концерна, которому принадлежит издательский дом и еще куча всяких других компаний: оборонные и космические предприятия, заводы по производству красок и ковров — обычный дьявольский конгломерат. Вся его жизнь проходит в круглосуточной медитации над биржевыми индексами.

— Что–то твои взгляды не тянут на истинно американские.

— Знаю. Просто обидно, до чего мы докатились.

Я не понял, имел он в виду жизнь до атаки или после.

— Почему отцу не нравится твоя работа?

— Отцу? Он считает, что его сын достоин лучшего, и боится, что я увязну в этом магазине, вместо того, чтобы грызть гранит науки в университете. Мама согласна с ним, но пока молчит. У отца что на уме, то и на языке, а мама втихаря пытается женить меня на толстозадой дочке какого–то важного сукина сына. Поэтому я стараюсь лишний раз у предков не показываться, хотя снимаю квартиру в двадцати минутах ходьбы их дома. Знаешь, в прошлом году я больше общался с матерью на фейсбуке, чем вживую. Правда, забавно?

— Ну да, — ответил я. Мне нравилось, что Калеб говорит о родителях в настоящем времени. — Предки держали тебя в ежовых рукавицах до конца школы, а потом ты дорвался до свободы?

Он покачал головой.

— Я учился в частной закрытой школе. Как мой отец, как его отец, как отец его отца.

— Понятно.

Вблизи, при неярком свете, были заметны большие черные круги у Калеба под глазами, будто он всю жизнь не высыпался. Наверное, раньше, до атаки, он был довольно замкнутым, тихим парнем. По крайней мере, именно так он выглядел. А катастрофа стала его личной удачей, как бы кощунственно это ни звучало: теперь, если хватит сил, он может разорвать круг.

Хотя откуда мне знать. Вдруг все совсем не так.

Он мог быть душой компании, завсегдатаем вечеринок, отличным сыном — да кем угодно, только не одиночкой. А случившееся все перевернуло с ног на голову.

— И как, австралиец Джесс, нравится тебе в Нью–Йорке?

— Ага. Вернее, до атаки мне здесь нравилось гораздо больше.

Калеб рассмеялся.

— А люди? Эгоисты, индивидуалисты, думающие только о себе и о своих проблемах.

— Я не заметил, — сказав это, я попытался вспомнить что–то подобное, но со мной никто себя так не вел: мне попадались только добрые, участливые нью–йоркцы, готовые помочь.

— Ты просто не успел таких встретить. Слишком мало здесь прожил. А еще, американцы любят австралийцев.

— Мы же поддерживали вас во всех ваших войнах.

— Спасибо большое, — съязвил Калеб. — А если серьезно, Нью–Йорк — классный город. Я бы не променял его ни на какой другой. Тут есть все, что душе угодно и даже больше. Вот смотри… От моей квартиры до Манхэттена всего одна остановка, я живу на том берегу Ист–Ривер, а кажется, будто в другой стране. Проезжаешь эту одну остановку и все, будто в другом мире. Ну, так было до, я хочу сказать.

Разные социальные уровни, разные миры. Неприятие других. Перед глазами у меня вспыхнула картинка.

— Странные штуки происходят на свете, правда?

— Правда.

Калеб сидел над пустой тарелкой, и по взгляду было понятно, что он сейчас где–то далеко, что его безмятежность — напускная. Затем, перебрав на столе несколько коробочек и баночек с лекарствами, он взял оранжевый пузырек, вытряхнул из него две маленьких белых таблетки и проглотил.

— От колена, — объяснил Калеб и обвел глазами комнату то ли с чувством гордости, то ли сожаления. — Я люблю этот магазин. Общаюсь с людьми, которые мне приятны, домой работу не беру — только если почитать свежие книжки. Мне не хотелось сразу уходить с головой в учебу, тем более, я еще вообще не решил, чем заниматься. Вернее, мне хотелось попутешествовать, только вот теперь…

Я посмотрел на магазин — стеллажи с книгами растворялись в темноте.

— Хорошая работа. Я люблю читать. Особенно комиксы. И у меня есть «Сиддхартха», — сказал я.

Книга Анны. Помню, она рассказывала о ней. И положила внутрь записку: там говорилось, что это любимая книга ее отца. Перед глазами встал аккуратный почерк Анны. А где сейчас эта книга? Давала ли она мне ее на самом деле? Еще Анна любила «Гордость и предубеждение». Вернусь домой и обязательно начну читать — буду вспоминать Анну.