Сергей Снегов - Диктатор
И Гамов продиктовал — как всегда, неторопливо и ясно:
— В то время, как наш добровольный корпус ведёт в тылу врага тяжкую борьбу, некоторые безответственные элементы, тайно пробравшиеся в правительственные круги, саботируют усилия народа и власти. Некий Мордасов прилетел в расположение нашего корпуса и, назвавшись эмиссаром правительства, пытался лишить наших солдат выданной им награды за геройские успехи в недавних боях. Целью его преступных действий было понизить боевой дух в корпусе и тем предопределить его поражение в предстоящих боях. Получив отпор, изменник Мордасов оклеветал наших верховных руководителей, утверждая, что наш испытанный боевой начальник маршал Комлин по своим военным способностям не годится даже в командиры полка. И что маршал издаёт глупые приказы, а глава правительства, наш любимый лидер партии максималистов Артур Маруцзян, из личной привязанности к маршалу, поддерживает все его бездарные распоряжения. Запись чудовищных высказываний преступника Мордасова будет предъявлена для проверки любой следственной комиссии. Я, полковник Гамов, командир окружённого врагами добровольного корпуса, приказал казнить Мордасова за попытку понизить боевой дух солдат перед боем и за клевету на наших верховных руководителей. Торжественно заверяю народ и правительство, что корпус готов к решительным боям с врагом и будет выполнять все приказы командования, ведущие к победе.
Пеано уже вернулся в обычное состояние — на лице светилась так хорошо известная нам дружелюбная улыбка, лишь чуть больше обычного сдобренная иронией. Он поставил точку на записи и сказал:
— Метко и коварно. Ни маршалу, ни моему дядюшке не обойтись после такой передачи без сердечных пилюль.
— Надеюсь на это! — Гамов повернулся к Павлу. — Капитан Прищепа, я не спросил вас, записана ли на плёнку беседа с Мордасовым?
Павел засмеялся.
— Полковник, мне кажется, я свои обязанности знаю.
— Слушаю вас, генерал, — сказал Гамов. — Вы хотели что-то сказать, когда я закончу.
Генерал Прищепа протянул руку Гамову.
— Хочу сказать, что я с вами, Гамов. Во всём и до конца!
9
Вся следующая неделя сохранилась в моей памяти как что-то тяжкое и сумбурное.
Это было одно гигантское сражение, протянувшееся во времени на несколько сотен часов, а в пространстве на несколько десятков лиг.
Мы шли, оттесняя вражеские части, умножая число раненых, теряя убитых, накапливая пленных. И когда наступил последний день этой недели и вокруг перестали греметь электроорудия, шипеть резонансные пули и шрапнель, вспыхивать синие пламена импульсаторов, мы как-то не сразу сообразили, что последний заслон врага опрокинут и окружение прорвано — вышли к своим!
Затем был отдых и раздача наград. Обе денежные машины полностью опустели. Появились офицеры из Главного штаба. Нам приказали двигаться к Забону на пополнение и переформирование. Лучшего приказа и быть не могло — мы шли в родной город, где в начале войны собрались, вооружились и откуда начали свой поход на запад.
Перед новым походом — уже по своей территории — в штаб явилась группа солдат — человек тридцать, среди них я заметил и Семёна Сербина, и лихого сержанта Серова, чуть не застрелившего Сербина, когда тот бунтовал, — и попросили разрешения на секретный разговор. Гамов, принимавший солдат, высоко поднял брови.
— Какие у нас с вами могут быть секреты, друзья?
— Так мы решили между собой, чтобы секретно, полковник, — ответил один из солдат. Лихой парень, Григорий Варелла, он отличился ещё в рейде против Питера Парпа, потом при подавлении «денежного бунта», затем стал героем последующих сражений. Но его открытое, весёлое лицо так не вязалось со словом «секретность», что я не удержался от улыбки. Впрочем, то, что он сказал дальше, даже в анархическом обществе числилось бы «совершенно секретной информацией», а мы всё же были дисциплинированные военные в централизованном государстве.
— Объявляйте свои секреты, — разрешил Гамов.
Варелла сказал, что солдаты обсуждают, что будет на родине. Общее мнение — по головке не погладят. Командир корпуса самоуправствовал с казной. Генерала, явившегося отбирать её, казнили. До сих пор не утверждены командиры в их новых должностях в созданном ими корпусе. И никого не повысили в званиях, а разве это дело, когда полковник командует корпусом, а дивизией майор? В общем, хорошего не ждать.
— Интересный анализ обстановки! И какой вывод?
— Арестуют вас за ослушание! А у нас отберут награды. И наше решение — награды не вернём, а вас в обиду не дадим. И если попробуют разоружить, воспротивимся.
— Это пахнет бунтом! Приказы начальства надо исполнять.
— Против государства мы не бунтуем. Отдавали кровь за него и ещё отдавать будем. А захотят расправиться с вами, мигом встанем.
— Мне кажется, вы слишком мрачно рисуете обстановку. Не думаю, чтобы осмелились вас грабить, — он подчеркнул голосом словечко «грабить». — Что же до ареста командиров… Не за победы же нас карать? За победы хвалят.
— Всё может быть, — убеждённо сказал Варелла. — Такое время — и за победы иной раз карают. Но мы за вас. Помните об этом.
— Идите в свои полки, — сказал Гамов. — Буду помнить, что вы сказали.
Когда солдаты ушли, Гамов упрекнул Павла Прищепу:
— Капитан, вы хвалитесь своей разведкой. А пропустили, что у солдат панические мысли о том, что их ждёт в тылу, и что они вздыбливают себя на неповиновение… Плохая работа, капитан Прищепа!
— Отличная работа, полковник! Замечу в скобках, что в делегации солдат три моих разведчика и что их оратор Григорий Варелла тоже мой человек, к тому же из самых боевых. А что солдаты хорошо знакомы с положением в стране, так ведь не из сводок нашего маршала. И что нас ожидают неприятности, особенно — вас, тоже не из пальца высосали. Люди понимают свои задачи.
— Бестия вы, капитан! — не удержался Гамов от своеобразной похвалы. — Сами всё задумали, сами осуществляли!
— Коллективная работа, полковник. Спорили, вырабатывали решения…
Гамов посмотрел на меня. Я покачал головой. Я понятия не имел, что среди моих солдат проводится тайная работа. Гамов обернулся к Пеано. Пеано ослепительно заулыбался.
— Мы! Мы! И я — больше всех. Я ведь хорошо знаю маршала. И характер дядюшки тоже не первый год изучаю. Мы стали опасны для них. Почему бы нам не переиграть их? Настроение солдат в такой игре — карта козырная. Вот так мы решили.
— Маршал не осмелится отбирать у солдат награды! Он всё же не отпетый дурак, — задумчиво произнёс Гамов.
— Не осмелится, верно. И дядюшка не осмелится — единственная воинская часть, вернувшаяся с победой, а не разбитая! Но почему не разоружить наш корпус под видом его пополнения, переформирования, оздоровления?.. Хорошие словечки для плохого дела всегда найдутся. Нам надо сохранить оружие, мы исполняем ваши решения.
— Я не говорил об этом, — Гамов пристально вглядывался в Пеано. Тот сбросил свою маскирующую улыбку и снова, как в схватке с Мордасовым, стал истинным — злым, решительным, скорым на дело.
— Вы думали об этом, полковник. Все ваши передачи били в одну точку. Пора от стереопередач перейти к действиям активней.
— С обоими генералами вы говорили, Пеано?
— Нет, конечно. С Коркиным говорить бесполезно, он распался. А генерал Прищепа и сам понимает, что вы задумали и на что решились.
— Задумал, решился!.. Вы уверены, что разбираетесь в моих невысказанных намерениях?
— Уверены! — в один голос отозвались они втроём.
— Раз так, будем ждать завтрашнего дня, — сказал Гамов.
«Завтрашний день» растянулся на десять суток.
День за днём мы двигались в радостном марше по своей территории к Забону. Каждодневно возобновлялась одна и та же картина — тысячи встречающих на сельских дорогах и в городах, цветы, подарки и речи, речи, речи! Конечно, мы знали, что победы наши должны производить впечатление на фоне постоянных неудач. Знали, что стереопередачи чрезвычайно усиливают нашу известность, но даже Гамов, диктовавший содержание передач, не подозревал, что так быстро превратится из неизвестного полковника во всенародного героя.
До города Парку мы двигались по шоссе, из Парку шли железные дороги на Забон и на Адан. Здесь корпус должен был погрузиться в поезда: пустые составы уже стояли на всех путях. На вокзале ко мне кинулась жена. Её сопровождал Джон Вудворт. Елена с рыданием обняла меня, прижалась лицом к груди. Я целовал её щёки и глаза, не мог насмотреться. Она похудела и посерела, но была ещё красивей, чем раньше, — так мне показалось. Допускаю, впрочем, что если бы она и подурнела, я бы этого не заметил — она всегда была для меня лучше всех женщин.
— Ты жив! Ты жив! — твердила она, не переставая плакать. — Я так боялась! Такие сражения!..
