Антон Абрамкин - Рубеж

Двойная игра; оса в медальоне. ПРОЛОГ ВНЕ НЕБА И ЗЕМЛИ Сосуд трескался неохотно. Мир, весь в смертных переливах, упрямо не желал сдаваться. Все эти деревья и заросли кустарника, холмы и овраги, все эти стены замка, каменные плиты и дубовые балки, старинные гобелены и люди, люди, люди, кем бы они ни называли себя и друг друга - все это сопротивлялось радуге, как умело, и разноцветье живого из последних сил рвалось прочь из разноцветья мертвого. Вспыхивало, кричало, звало на помощь не звуком - буйством красок. Как будто кому-то напоследок хотелось света, много света - и сразу... Зарылся в одежды злой-доброй тетки маленький княжич. Сирота; теперь сирота. Радуга съела доброго дядьку-паучка. Внизу, на камнях двора, на выложенной желтеньким дорожке: исковерканное тело батьки. Батька сильный. Батька самый сильный. Батьки больше нет. Зарезали друг дружку носатый дядька и красивый человек в одежке из железа. Красивому человеку помогли. А носатый дядька их сам зарезал. Тихо перестал дышать братик. Пляшет в радуге Ирина Логиновна Загаржецка. Руки тянет. "Спаси!" - кричит. Пылинка в луче. "Я спасу..." - отвечает он. Он не боится ни боли, ни позора. За три с небольшим месяца, прожитых им, он свыкся с тем и с другим. Всей его боли было - мамкина разрытая могила, всего позора - имя чортова ублюдка. Хватит. Но батька лежит поперек дорожки, и Несущая Мир уже не замечает цветных языков, жадно лижущих ее останки; и дядьки уже не дерутся. И плывет сполохами замок - неохотно, но растворяясь... О нем вспомнили. Сразу несколько бабочек высунулись из своих пленочек; замахали крылышками. Не бабочки - крысы. Двинулись к нему, волоча за собой голые хвосты - розовые, фиолетовые, пурпурные в золотую крапинку. Как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что разорвать на кусочки обомлевшего от страха мальчишку, писклявого боягуза, не сумевшего спасти даже рубинового паучка. А хотел спасать - всех. Из штанов выпрыгивал. Он знал, что не может отменить случившееся, - и знал, что оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, своего батьку, маму, братика, маленького княжича? Он отступил на шаг. Еще на шаг. Крысы ухмылялись, но он боялся не их. Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал... И шагнул в радугу, как шагают в костер. Раскинул руки, сгребая пляску цветов в охапку, и оттуда, из феерического ада, обернулся. Замок растекался яркой лужей. "Не в добрый час твое желание услышано, Денница. Не в добрый час". - Неважно, - ответил он. - Я спасу. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра Да, - ответил Самаэль на незаданный вопрос. - Только гибель целого Сосуда способна загнать твоего сына в угол. Смотри, бродяга, вот сейчас, сейчас он пожелает, раскрывшись для крика, - и мольба будет услышана. Так бывало раньше; так будет теперь. Он выйдет из радуги новым; новым и - Заклятым. Ты не боишься, Ангел Силы? Ведь они, прежние, всегда просили небо о мести! Посмотри на Иегуду бен-Иосифа, на героя Рио, вспомни остальных, сколько их ни было! Они просили о мести и получали желаемое... Ты не боишься, Князь Шуйцы?! - Нет. Не боюсь. Я сказал Князьям, что в случае успеха Денница-Заклятый идеальный Малах. Наша мечта во плоти. Живая способность работать на благо Творения одновременно и в Рубежах, и снаружи. С его появлением грязный тварный мир не пойдет - вприсядку помчится к Судному Дню! Одни согласились, другие - нет. Но я не сказал им всей правды. Самаэль склоняется ниже, и я вижу крупные капли пота на его лбу. Пот? на лбу Малаха?! - Бродяга, я знаю, твой сын, как и все, обязательно попросит мести. И получит возможность ее осуществить. Как ты думаешь, кого первого он станет убивать?

Он не ждет ответа. Мы оба знаем ответ. Мы оба знаем его, Ангел Силы, единственный из Князей, способный рискнуть самим собой. Мой сын первым станет убивать тебя. И гибель Сосуда покажется детским лепетом, пустой шуткой, когда сойдутся в бою: сын каф-Малаха и смертной, воззвавший и получивший, - против Рубежных воинств, обязанных до последней капли света защищать жизнь одного из своих Князей. Свобода-под-Заклятием и Служение-ради-Свободы. - Бродяга, пойми, тогда вмешается ОН! - Самаэль почти кричал, приблизив свое удивительное лицо вплотную к моему. - ОН просто должен будет вмешаться! должен! должен!!! Сперва я не понял, о ком кричит Ангел Силы. А когда понял... - ОН молчит, бродяга! ОН наблюдает и молчит! Служение уже идет у меня горлом, а ОН молчит! Но теперь я не позволю ЕМУ отмолчаться!.. не позволю!.. - Глупый, глупый бейт-Малах... Самаэль подавился криком, услышав это от меня. Сале Кеваль, прозванная Куколкой - Тогда я тебя просто убью, дурак... Схватка Заклятых - вспышка в ночи. Разве что ночь раскинулась сегодня палитрой безумного художника; разве что вспышка длилась и не кончалась. Звенели, сливаясь в любовном танце, прямой меч и кривая шабля; выпад сменялся ударом, две пары сапог плясали по камню плит, лихо вколачивая подковки на каблуках, - а Сале Кеваль все не могла отрешиться от чудной грезы. Не рыжебородый Двойник насмерть рубится здесь с Заклятым в боевом железе. Двое мальчишек дерутся. Нелепый обладатель шелкового сачка, сын опального наместника Троеречья, и рыженький книжник в лапсердаке с заплатанными локтями. Вот они; оба. Женщина испуганно заморгала, гоня наважденье прочь. И пропустила тот неуловимый миг, когда Иегуда бен-Иосиф весенним журавлем крутнулся на носках, позволяя узкому клинку безнаказанно вспороть жупан поперек груди. Лопнула плотная ткань; дождем брызнули пуговицы. Но шабля того, кого звали Юдкой Душегубцем, уже извернулась в ответ живой молнией, ударила наискось и почти сразу - над самой землей плеснула заточенной сталью. Запрыгал по плитам обломок меча. Охнул герой; оплыл сугробом. - Все? - спросил книжник в лапсердаке, склоняясь над сыном наместника. Единственный взгляд, брошенный через плечо, пригвоздил к месту нового палача, сунувшегося было помочь нанимателю. Умен палач был. Понял: служба окончена. - Вижу: все... Или допляшем, шляхетный пан? "Почему он медлит?!" - кричал кто-то внутри женщины, и, прислушавшись, Сале поняла: кричит она сама. Вслух. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра - Глупый бейт-Малах... ты так ничего и не понял. Я почувствовал: цепочка, единственная опора, слегка провисла. Этого не могло быть, но это было. А на донжоне все двигались мухами в киселе Заклятые, каждый в обнимку со своим Запретом. - Хочешь уйти смеясь, бродяга? - Самаэль отстранился, оглядел меня так, будто впервые видел. - Или все-таки надеешься, что эти двое нарушат Запрет? Но ты в любом случае успеешь долететь до земли. Не веришь? - Верю. Верю, Ангел Силы. Я успею долететь. Я уже успел. "Батька, ты мне готовишь подарок, да?" Да. - Знаешь, Ангел Силы... Один старый, очень старый человек, из тех, кому ты служишь, ненавидя, спрашивал у меня: не пробовал ли я когда-нибудь освободиться полностью. - Освободиться полностью? ты?! - Самаэль улыбается с отчетливым сочувствием. - Он спрашивал это у тебя, Блудный Ангел? Тогда он глуп... - Нет. Это я глуп. Потому что не ответил. Потому что не знал, как их можно поменять местами - свои реальности, внешнюю и внутреннюю. Даже став из каф-Малаха золотой осой - не знал... - А теперь знаешь? - Да. Теперь знаю. - И кто же тебя научил? - Они. - Эти существа на донжоне? - Да. И цепочка провисла сильнее, ибо я ощутил опору под ногами. Хочешь, я расскажу тебе страшную сказку, Ангел Силы? Жила-была на белом свете Ярина Киричиха. Честная вдова, честная мать взрослого сына, плоть от плоти людей Гонтова Яра. У колодца с кумушками судачила; борщ готовила. Где, в каком тайнике спала в ней Ярина-иная - способная без оглядки отдать последнюю, зрелую любовь бродяге-исчезнику, решившаяся выносить во чреве дьявольское отродье? В какой миг они поменялись местами, вывернулись наизнанку?! чтобы и в смерти ни на миг не жалеть о случившемся?! Жил-был на свете белом сотник Логин Загаржецкий. Для всех - лихой рубака, верный товарищ, православный черкас. И сам не знал хозяин валковский - как глубоко, в каких заброшенных подвалах, куда и самому пану сотнику вход заказан, дремлет до поры Логин-иной?! Тот, что клятву переступит. Тот, что душу на дочку сменяет. В самое пекло залезет, жида помилует, с чортом бок о бок рубиться станет. Когда раскрылись подвалы? Когда махнулся сотник не глядя, себя на себя сменял? Когда?! Каким чародейством из панны сотниковой, некрасивой девки-егозы, причудницы балованной, вышла на простор Несущая Мир? - пытки снесла, позор снесла, смерти в очи глянула, не отвернулась! А другие? все?! Почему они способны меняться, входя в запертые на три засова сокровищницы, куда им раньше вход заказан был?! Потому что слабые?! Но ведь это же просто, глупый Ангел Силы! Не понимаешь? не понимаешь, ибо никогда не был слабым? А я был. Ты меня слабым сделал, Князь Шуйцы. Хочешь, я сейчас вывернусь наизнанку?.. что у меня внутри? взаперти? не Блудный ли Ангел, которого понадобилось встречать у Рубежа всей твоей сворой, о Самаэль, подобный высокой горе?! Встречай! ... Склонились вечерние тени, тени смертные, ибо право господствовать над ними передано ангелам, князьям народов. Благо же мне принять смерть в огне чистого золота, пылающего там, откуда искры рассыпаются во все стороны!.. Я выдернул цепочку из его кулака. Прочь отбросил. И розовое сияние попятилось, увлекая за собой фиолетовую дрожь, когда над гибнущим Сосудом, одним из многих, взмыл птицей былой каф-Малах; и внутренний свет стал внешним, делая меня подобным кипящей лаве. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Ее, стоявшую на коленях, сбило с ног, когда наверху радуга шарахнулась прочь. Упав ничком, женщина сразу перевернулась на спину. Затылком, позвоночником, кожей ощущая под собой шероховатости и выбоины камня, она смотрела вверх - и видела, как радуга отступает двумя цветами из семи. За всю долгую бытность Проводником Сале никогда не видела... да что там не видела! - не слышала, не представляла, что такое возможно. Даже мастер ни разу не упоминал о подобном чуде. "Пока был жив, не упоминал", - подумалось невзначай. Но розовое с фиолетовым пятилось назад, укрываясь за зелень, за пурпур с золотыми вкраплениями, за белизну, лазурь и желток; так волна откатывается от скалистого берега, чтобы укрепить собой море и дать место буйному разбегу волн иных. А в небе над замком стоял без опоры Блудный Ангел. Без опоры, без грома, без молнии; лишь четырехпалая рука замерла в отстраняющем жесте. Он стоял, не произнося ни слова, одетый лишь в самого себя - могущество Свободы, волшебный медальон, в чьей сердцевине ждал до поры смертный бродяга, бившийся во дворе замка смешным протазаном, а в бродяге сияла ярче многих солнц оса-искорка. Они готовы были в любой момент поменяться местами. По собственной воле. И женщина захлебнулась восторгом: настолько прекрасным показался ей черный спутник, отец того ребенка, из-за которого сама Сале Кеваль сейчас лежала навзничь на последнем камне, оставшемся от всего ее родного Сосуда. "Сын мой! - ударило беззвучием в мозгу Сале Кеваль. - Сын мой! достаточно для вселенной меня и тебя!.." Но золото с пурпуром... Но изумруд, и лазурь, и белизна снежная... Он стоял темным шпилем, и молнии пяти цветов уже грозили ему ударом. - Руби, жиду! - взлетело над распростертой Сале. - Руби героя! вщерть! Повернуть голову было - что гору своротить. Наждак камня в кровь оцарапал мочку уха, но боль помогла: привела в чувство, вернула на землю. И Сале Кеваль почувствовала себя странствующим героем. Это над ней замер в ожидании Консул Юдка ("Или допляшем, шляхетный пан?!"); это на нее сейчас должно было опуститься беспощадное лезвие. - Руби! Засмеялся Иегуда бен-Иосиф. Так засмеялся, что и на пороге общей гибели пробрало женщину лютым морозцем. Бороду встопорщил: прочь, Тени! - В какой миг я становлюсь рабом?.. - спросил непонятно. Вбросил шаблю в ножны. Оскорбленный, взвизгнул клинок, не дорвавшись до горячего сердца. А Иегуда ладонью рукоять прихлопнул; на героя посмотрел. Улыбнулся. И Рио улыбнулся в ответ. А потом привстал, потянулся и вогнал Иегуде сломанный меч по самую гарду - туда, где жупан Консула сукном драным напоказ торчал. - А я? - ответил вопросом на вопрос. - А я, Двойник?.. Выгнуло обоих. Как меч - на излом. Мертвый стоял, не падал Консул Юдка; живой, смотрел на него снизу герой Рио. Одна у них улыбка на двоих была. Показалось Сале: чувств она на краткий миг лишилась. Только и осталось в памяти: небывалое дерево, от адских глубин до райских высей. Шелестит кроной, слова чудные в том шелесте укрывает: "...расторжение нижнего Слияния... аспект Скрытой Мудрости, одетый в Глас Великий... почив на белом огне - еще миг, и энергия Приговора!.." Да только в словах ли дело, пусть даже и в самых чудных на свете?! Другое случилось: два могильных кургана под деревом зашевелились. Посыпались рыхлой землей, лопнули трещинами, выпуская из чрева... кого? Не привелось Сале увидеть: кого? Ушел краткий миг, как не бывало; вернулись слух, зрение, боль вернулась. А они оба уже шли плечом к плечу к ограждению донжона. На зубцы взбирались: рыженький книжник в лапсердаке с заплатками, сын наместника с шелковым сачком. И дальше - от зубцов в небо, к Блудному Ангелу. Дошли. Встали. "...Видел я сынов восхожденья, и мало их... мало... мало их!.." Но хватило, чтобы шестью цветами из семи отступила радуга. Даже белизна не выдержала. Захлестнуло, затопило остатки Сосуда пенной лазурью морской. Голубой сталью Архистратиговой. Логин Загаржецкий, сотник валковский - А ну, хлопцы-бабы-девки! - тихо сказал сотник Логин. И уж совсем еле слышно, себе одному: - Пошли, что ли? Швырнул гусиное перо под ноги, сапогом растоптал. Во всю глотку, срывая голос: - Рубежей их клятых не топтали?! За мно-ой! Шагнул не оглядываясь. Знал: идут. В лазурь, в радугу, в ад кромешный, к Господу-Богу на казенный харч, все, кто остались, кто есть, кто были... Яринка-ясонька и Ярина Киричиха, разорванный пушкарь Гром с Забрехой-кулеметчиком, есаул верный с братьями-Енохами, живыми и мертвым, ведьма Сало да чумак-иуда, хлопцы из-под Катеринослава, турчонок катованный, чортячий сынок, княжич-трехлетка... Идут. ЭПИЛОГ НА ЗЕМЛЕ ПОД НЕБОМ Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам. Смеялся белозубо. Швырялся каплями, не доставая, - во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой. Деревья, дома, люди... смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе - пар один. Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком... э-ге-гей, глупые, скоро вернусь! Ждите!.. - Вымокла? - спросил Денница. Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь. "А в том сне небо серым было, - подумалось Ярине. - Дерюга, не небо... отстирать бы..." - Ну и ладно, - согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет? - Ты уже вырос? - спросила Ярина, прикусывая горькую былинку - Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный - впереди... ждет... Он помолчал. Присел рядом. Край плаща набух росой, отяжелел. - Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным - всем. Я ведь уж чуть было... Денница нахмурил ясный, юношеский лоб. - Чуть было не попросил. - Ну и что? - само вырвалось. - Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким. Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.