Аркадий Стругацкий - Собрание сочинений: В 11 т. Т. 1: 1955–1959 гг.

2– й ― наилучший, по моему глубокому убеждению, состоит в следующем: на базе имеющейся теперь в твоем распоряжении схемы создавать новые эпизоды, вычеркивать то, что тебе не нравится, добавлять и убавлять, изменять как угодно в пределах основной идеи и заданных действующих лиц и ситуаций (их, впрочем, тоже ― можно изменять). Все эти изменения по мере их накопления пересылать мне на просмотр и оценку, на что я буду отвечать согласием или несогласием… Это очень ускорит нашу работу, и тогда можно надеяться, что к моему отпуску ― я приеду в Ленинград в конце декабря ― вчерне у нас все будет готово…» Увы. К декабрю ничего не было готово. АН привез с собою черновик второй части, ознакомился с жалкими плодами деятельности БН и сказал: «Так. Вот машинка, вот бумага, садись и пиши третью часть. А я буду лежать вот на этом диване и читать «Порт–Артур». Я ― в отпуске».

Так оно все и произошло.

В апреле 1957 года рукопись «Страны багровых туч», выправленная и распечатанная по всем правилам была уже в Московском Детгизе и ждала внутренней рецензии. (Что касается исправлений и распечаток, то не могу не привести здесь чрезвычайно характерного отрывка из письма АН от 29.04.1957: «…Кстати, о 3–й части. Видно, по грехам моим господь послал мне соавторов–клизмачей: один вообще пальцем не притронулся к рукописи <имеется в виду соавтор АН по повести «Пепел Бикини». ― прим. БИС>, другой любезно предоставляет мне всю техническую часть работы, считая для себя зазорным отделать по–человечески оформление. Скажу тебе откровенно, что я, как редактор, на порог не пустил бы автора с рукописью в таком виде ― текст подслеповатый, неаккуратный, изобилует грамматическими ошибками. В общем, свинья ты, брат мой…»)

Рукопись пролежала в Детгизе два года (сдана в набор в апреле 1959). Это был довольно обычный срок прохождения, по тем временам. Но нам–то тогда казалось, что идет, бредет, ни в какую не желает окончиться вечная вечность.

Редактор наш, милейший Исаак Маркович Кассель, пребывал в очевидном раздвоении чувств. С одной стороны, рукопись ему явно нравилась ― там были приключения, там были подвиги, там воспевались победы человечества над косной природой ― и все это на прочном фундаменте нашей советской науки и диалектического материализма. Но с другой стороны, все это было ― совершенное, по тем временам, не то. Герои были грубы. Они позволяли себе чертыхаться. Они ссорились и чуть ли не дрались. Косная Природа была беспощадна. Люди сходили с ума и гибли. В советском произведении для детей герои ― наши люди, не шпионы какие–нибудь, не враги народа ― космонавты! ― погибали, окончательно и бесповоротно. И никакого хэппи–энда. Никаких всепримиряющих победных знамен в эпилоге… Это не было принято в те времена. Это было идеологически сомнительно ― до такой степени сомнительно, что почти уже непроходимо.

Впрочем, в те времена не принято было писать и даже говорить с автором о подобных вещах. Все это ПОДРАЗУМЕВАЛОСЬ. Иногда на это ― намекалось. Очень редко (и только по хорошему знакомству) говорилось прямо. Автор должен был сам (видимо, методом проб и ошибок) дойти до основ правильной идеологии и сообразить, что хорошее (наше, советское, социалистическое) всегда хорошо, а плохое (ихнее, обреченное, капиталистическое) ― всегда плохо. В рецензиях ничего этого не было.

27.05.57 ― АНС: «Получил (наконец–то!) рецензию и беседовал с редактором. Изумление мое при чтении рецензии было неописуемым. Можно ожидать хорошей рецензии, можно ожидать плохой рецензии, можно ожидать кислой рецензии… но мы получили пьяную рецензию. Рецензент не понял ни черта. <…> Держал рукопись он почти пять месяцев, третью часть проглядел для порядка и накатал «по первому впечатлению», причем все перепутал и многого не заметил, и вообще was jumping at the conclusions. Обгадил он нас с головы до ног, но, strange though it may seem, написал, что над повестью следует работать и у нее есть задатки и пр.» (Как мало тогда мы знали о рецензиях ― каковы они бывают и каким именно образом пишутся! Фамилия рецензента была М. Ложечко ― я запомнил ее на всю жизнь, ибо прочитав ― некоторое время спустя ― его труд, был от него в полной и бессильной ярости и бегал по стенам как разозленный гигантский паук–галеод из рассказа Конан Дойла–сына. Сама рецензия, к сожалению, не сохранилась.)

Сохранилось, к счастью, письмо АНС от 29.09.57, содержащее программные, совершенно необычные по тем временам соображения о том, как нам надлежит писать. Сначала он перечисляет произведения НФ последнего времени и делает вывод:

«…все эти вещи (кроме, конечно, «Туманности») объединяют по крайней мере две слабости: а) их пишут не писатели ― у них нет ни стиля, ни личностей, ни героев; их язык дубов и быстро приедается; сюжет примитивен и идея одна ― дешевый казенный патриотизм, б) их писали специалисты–недоучки, до изумления ограниченные узкой полоской технических подробностей основной темы. <…> И еще одно ― этого, по–моему, не учитываешь даже ты. Они смертельно боятся (если только вообще имеют представление) смешения жанров. А ведь это громадный выигрыш и замечательное оружие в умелых руках. В принципе это всем известно: научная фантастика без авантюры скучна. Голого Пинкертона могут читать только школьники. Но пользоваться этим законом никто не умеет. Первую серьезную пробу <…> сделали мы в «СБТ», хотя еще не подозревали об этом…»

Далее приводится цитата из предисловия А. Аникста к «Тихому американцу»: «<Это> произведение разностороннее, содержащее и элементы детектива, и черты романа тайн; это и психологическая драма, и военный репортаж, и произведение с откровенно эротическими мотивами, и острый политический памфлет. <…> и читателю только остается удивляться тому, как убедительно звучит это неожиданное сочетание столь разнородных элементов».

И снова АНС: «Понял, браток? Понимаешь теперь, какой громадный козырь упускают наши горе–фантасты! Наши произведения должны быть занимательными не только и не столько по своей идее ― пусть идея уже десять раз прежде обсасывалась дураками ― сколько по а) широте и легкости изложения научного материала; «долой жульверновщину», надо искать очень точные, короткие умные формулировки, рассчитанные на развитого ученика десятого класса; б) по хорошему языку автора и разнообразному языку героев; в) по разумной смелости введения в повествование предположений «на грани возможного» в области природы и техники и по строжайшему реализму в поступках и поведении героев; г) по смелому, смелому и еще раз смелому обращению к любым жанрам, какие покажутся приемлемыми в ходе повести для лучшего изображения той или иной ситуации. Не бояться легкой сентиментальности в одном месте, грубого авантюризма в другом, небольшого философствования в третьем, любовного бесстыдства в четвертом и т.д. Такая смесь жанров должна придать вещи еще больший привкус необычайного. А разве необычайное ― не наша основная тема?» Авторы все еще пока ― НАУЧНЫЕ фантасты. Они еще далеки от формулы: «настоящая фантастика ― это ЧУДО–ТАЙНА–ДОСТОВЕРНОСТЬ». Но интуитивно они уже чувствуют эту формулу. В отечественной же фантастике послевоенных лет чудеса имели характер почти исключительно коммунально–хозяйственный и инженерно–технический, тайны не стоили того, чтобы их разгадывать, а достоверность ― то есть сцепление с реальной жизнью ― отсутствовала вовсе. Фантастика была сусальна, слюнява, розовата и пресна, как и всякая казенная проповедь. А фантастика того времени была именно казенной идиотической проповедью ― проповедью ликующего превосходства советской науки и, главным образом, техники.