Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
Подумав, следователь вздохнул:
– Стрельнул бы вражину, да баба больно хороша.
И добавил на этот раз совсем уже как бы доверительно:
– Египтянка, говоришь? Гм, не похожа на угнетенную. Давай адресок, к ней заеду.
Тринадцать месяцев Семен провел на Лубянке.
Били его не то чтобы сильно, но как-то не по делу часто.
В конце концов он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе активно боролся с советской властью. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил: «Организация тайная, имен не знаю. А клички – это пожалуйста». И указал такие клички: Конь, Петух, Смородина, Березняк, и все такое прочее. Самые простые, чтобы запомнить и не запутаться. Выколачивая правду, следователь бил Семена так, чтобы попадать кулаком прямо в глаз бабе, вытатуированной на широкой спине. Поначалу Семен даже подумывал выдать поганого конюха Корякина, как главного организатора крупной повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит конюх в социалистической тюрьме, а он ведь не один, у него еще дура Верка. Да и пьет сильно.
Семену повезло.
За злобную контрреволюционную пропаганду, за активную вербовку членов в антисоветскую повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии СССР он получил (правда, сразу по нескольким пунктам статьи пятьдесят восьмой) всего шесть лет с последующим поражением в правах.
Царь-Ужас
В Соловках Семену понравилось.
Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), двор, круглые валуны, запах моря, влажного прелого леса – приятно дышать. Время от времени з/к считали по числу голов и гоняли на работу, но чаще з/к просто протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им, порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за неловкую попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что он пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»
Семена с Джабраилом не трогали, но на парашу в их адрес не скупились.
Чаше всего плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время. На этой почве Семен с Джабраилом крепко сдружились. Оба были плечистые, сильные. Таких голыми руками не возьмешь.
Особенно нравились им нередкие, в общем, прогулки.
После грязных шконок, грубого мата, перестука деревянных ложек, вони кременчугской махры – в бывшем монастырском дворе хорошо дышалось. В небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь необычное, Джабраил вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи. Иногда наоборот. О чем тут спорить? – недоумевал Семен. Материя всегда материя, хоть на штуки бери, хоть на метры.
– Ты геройскому товарищу Буденному хотел карты запутать, теперь меня путаешь, – ворчал ученый горец.
Семен умиротворенно кивал.
Он подолгу смотрел на раннюю звезду, на колючую проволоку над каменными стенами, и странным ему казалось, что когда-то, давным-давно, он уже тонул под этими звездами и тяжелая морская вода плескалась в Цусимском проливе. А потом ходил по океанам все под теми же звездами, искал свою маленькую сладкую сучку Жанну. Нашел, но любовь погибла, замерла, совсем, считай, увяла – напуганная грубостью женщины и ее одноногостью, к которой Семен оказался совершенно не готов. С особым омерзением Семен думал теперь о неизвестной египтянке, украшавшей его широкую спину. «Она хоть там… ничего?» – как-то откровенно спросил он Джабраила (вели з/к полураздетых из бани, и каждый в колонне нехорошо посматривал в сторону Семена). «Ну, стильная женщина, – уклончиво ответил ученый горец. – Ты разве не знаешь?»
Семен не знал.
Это же не он, а проклятый Дэдо крутил в Париже с египтянкой где-то на стороне, потому Жанна и вызверилась. Если бы такое вытворить на спине самого Дэдо, Жанна убила бы обоих сразу (и Дэдо, и египтянку) – одним ударом ножа. Помня о странной привлекательности египтянки (на нее даже следователь Шуткин клюнул), Семен в камере не раздевался. Если уж совсем донимала духота, скидывал рубашку, чтобы не истлела, и на шконку ложился брюхом вверх, чтобы проклятая египтянка (потная, а потому еще более привлекательная) не бросалась в глаза.
А вот ученый горец Джабраил оказался из простых бесхитростных шкрабов.
Он преподавал пацанам физику, в школе его и взяли. На перемене вернулся из шестой группы в учительский кабинет, а там сидели два командира в форме. Один вежливо сказал: «Давайте пройдемте, гражданин, пожалуйста», а второй так же вежливо кивнул: «Возьмите все ваши книги и тетради с собой, гражданин». – «Все-все?» – как бы не понял Джабраил, но хитрить ему не дали: «Дважды не повторяем!»
Все же толстую общую тетрадь, заполненную специальными математическими формулами и текстами, понятными только ему, ученый горец тайком оставил в столе в учительском кабинете – пусть валяется. Никто на исписанную тетрадь не позарится, а он (так думал) скоро вернется. Не будут же самого обыкновенного шкраба держать на Лубянке целую неделю, тут налицо недоразумение.
О таком своем решении (оставить тетрадь в столе) Джабраил сильно пожалел, когда узнал, что ему, да, да, ему, простому школьному работнику, вменяется в вину злостная контрреволюционная пропаганда, а также попытка толкнуть французам благодатный южный край (он там работал когда-то) вместе с ничего не подозревающими краснодарцами. По известной статье 58 (часть вторая) и по той же статье (часть одиннадцатая) УК РСФСР Джабраил получил причитающиеся ему шесть лет.
Если честно, то не так уж много.
И все равно (понимал) не могла его тетрадь пролежать в учительском столе столько.
А тетрадь эта была совсем не простая. Будучи толковым преподавателем, Джабраил перепахал всю доступную ему современную физическую литературу. Его с детства интересовал мир и люди в нем.
– Вот ты, например, много читал? – спросил он Семена, когда гуляли по монастырскому дворику, отмахиваясь от комаров.
– Само собой. Газеты. «Радио всем».
– И это все?
– А что еще надо?
Ученый горец укоризненно качал головой.
Сам он к моменту отсидки прочел всю доступную ему современную литературу по физике. И на русском
