Роджер Желязны - Имя мне — Легион

Голос смолк. Красный «свингер» полностью исчез под грудой камней.

— Должно быть, она снова заблокировала мои датчики, — проговорил Ангел, — потому и смогла подкрасться незаметно. Тебе повезло, что ты увидел ее.

— Да, — отозвался Мёрдок.

— Пожалуй, попробую выбраться, — сказал Ангел чуть погодя. — С твоей помощью мы немного продвинулись вперед.

Автомобиль начал раскачиваться. Мёрдок впервые за весь вечер увидел звезды — яркие, холодные и бесконечно далекие. Ангел выкатился на твердую почву, развернулся и проехал мимо гробницы Дженни; Мёрдок искоса поглядел на нее и отвернулся.

Когда они миновали лабиринт проходов и оказались в каньоне, ожило радио.

— Мёрдок! Мёрдок! С тобой все в порядке? Мы пытались отыскать тебя…

— Я в порядке, — ответил он тихо.

— Мы слышали выстрелы. Кто стрелял, ты?

— Да. Прикончил призрака и возвращаюсь.

— Мы уничтожили всех до единого.

— Хорошо, — Мёрдок отключился.

— Почему ты не рассказал им про красную машину? — спросил Ангел.

— Заткнись и следи за дорогой.

За окнами тянулись стены каньона, в которых пласты ярких расцветок перемежались более тусклыми. Стояла ночь, холодная, широкая и глубокая, как небо; с севера задувал черный, пахнувший смертью ветер, навстречу которому и двигался Ангел. Промчавшись сквозь пелену времени и пыли, мимо многочисленных обломков, Ангел и Мёрдок добрались до того места, где их поджидали остальные охотники. Стояла ночь, с севера задувал черный ветер.

Кладбище слонов

Они танцевали…

…На Балу Столетия…

…На Балу Тысячелетия…

…На самом волшебном из всех Балов…

…И ему хотелось сокрушить ее, разорвать на куски…

Мур не видел павильона, по которому двигался в танце, не замечал сотен безликих теней, скользящих вокруг, не удостаивал вниманием разноцветные светящиеся шары, что проплывали над головой.

Он не ощущал запахов. Кроме одного — первобытного запаха вечнозеленого реликта Рождественских времен, который медленно вращался на пьедестале в центре зала, роняя несгораемые иголки.

Все казалось далеким, отстраненным, пережитым. Ушедшим.

Еще несколько минут — и наступит двухтысячный…

Леота трепетала на сгибе его руки, как стрела на туго натянутом луке, и ему хотелось сломать эту стрелу или выпустить — не целясь, наугад, лишь бы из глаз, прекрасных зеленовато-серых глаз, исчезло самадхи[29], или близорукость, или что бы там ни было…

Она следовала его неуклюжим движениям столь совершенно, что ему казалось, будто, соприкасаясь с ним, она читает его мысли! Особенно его сводило с ума ее дыхание — жарким влажным обручем охватывая шею, оно проникало под смокинг, словно невидимая зараза, каждый раз, когда Леота приближала к нему лицо и говорила что-то по-французски. Этого языка он еще не знал, а потому отвечал невпопад: «C’est vrai», или «Damn»[30], или и то и другое, — и пытался сокрушить ее девственную белизну под черным шелком, и Леота снова превращалась в трепещущую стрелу. Но она танцевала с ним, и это был самый большой его успех за минувший год, равный одному ее дню.

До наступления двухтысячного оставались считанные секунды. И вот…

Музыка раскололась надвое и слилась воедино, а шары засияли дневным светом. «Все как тогда», — вспомнил Мур и усмехнулся. Огни погасли. Чей-то голос произнес ему и всем остальным чуть ли не в самое ухо:

— С Новым годом! С новым тысячелетием!

…И он сокрушил ее…

Никому не было дела до того, что происходило на Таймс-сквер. А там толпа смотрела трансляцию Бала на экране размером с футбольное поле. Даже темнота павильона не была помехой для веселящихся зрителей — в инфракрасном свете они отлично видели прижимающихся друг к другу танцоров. «Возможно, именно мы сейчас — причина неистовства этой переполненной „чашки Петри“ за океаном», — подумал Мур. Это было вполне возможно, если учесть, с кем он танцует.

Его не беспокоило, смеются над ним или нет; слишком близка была цель, чтобы тревожиться о пустяках.

«Я люблю тебя!» — мысленно произнес он. (Дабы предугадывать ее ответы, он проигрывал диалог в уме, и это делало его чуточку счастливей.)

Шары замерцали, и Мур снова вспомнил прошлогодний Бал. Пошел снег; снежинки, будто крошечные осколки радуги, падали на танцующих; медленно тая, между шарами проплывали рулончики серпантина; под сводами павильона, ухмыляясь, кружились воздушные змеи, разукрашенные под китайских драконов.

Танец возобновился, и Мур попросил ее, как год назад:

— Пойдем куда-нибудь. Хоть минуту побудем наедине.

Леота подавила зевок:

— Нет. Мне скучно. Еще полчаса, и я ухожу.

У нее был красивый грудной голос. Самый красивый из всех женских голосов.

— Почему бы нам не провести эти полчаса в одном из здешних буфетов?

— Спасибо, я не хочу есть. Я хочу быть на виду.

Мур первобытный, почти всю жизнь продремавший в затылочной доли мозга Мура цивилизованного, с рычанием встал на дыбы. Но Мур цивилизованный, боясь, что он все испортит, надел на него намордник.

— Когда мы увидимся? — мрачно спросил он.

— Может быть, в День Штурма Бастилии, — прошептала она. — Liberte, Egalite, Fraternite…[31]

— Где?

— Под куполом Нового Версаля, в девять. Если нужно, я устрою тебе приглашение.

— Буду весьма признателен.

«Она заставляет тебя унижаться!» — злобно вставил Мур первобытный.

— Хорошо, в марте ты его получишь.

— А сейчас ты не уделишь мне денек-другой?

Она отрицательно покачала головой. Голубовато-белый локон обжег его щеку.

— Время слишком дорого, — прошептала Леота с пафосом и вместе с тем иронически, — а дни без Балов — бесконечны. Ты хочешь, чтобы я отдала тебе годы своей жизни?

— Да.

— Ты слишком многого хочешь.

Его подмывало послать ее к черту и уйти, но вместе с тем ему хотелось быть с нею. Ему было двадцать семь, и весь 1999 год он прожил в мечтах о ней.

Два года назад он решил, что пора жениться — его достаток вполне это позволял. Не найдя невесты, которая сочетала бы в себе лучшие черты Афродиты и цифровой вычислительной машины, он направил свое честолюбие в другое русло.

Ему удалось получить приглашение на «Новый год на орбите». Для этого ему пришлось объездить весь свет, не раз пересекая Международную демаркационную линию, и расстаться с месячным заработком. Но на Балу он встретил Леоту Матильду Мэйсон, Принцессу Спящих. Стоило ему увидеть ее наяву — и он напрочь забыл о цифровой машине. Мур влюбился. Вернее, позволил себе влюбиться. Во многих отношениях он был старомоден.