Юрий Самусь - Полынный мед (главы из романа)

В этот момент дверь в Серегину комнату с грохотом распахнулась. На пороге стояла разъяренная тетя Соня с торчавшими в разные стороны космами из-под корсарского платка. За ее спиной маячила строгая фигура в милицейской форме.

— Ага! — заорала скороговоркой тетя Соня, еще больше "акая", чем обычно. — Я так и знала, что это ты безабразничаешь. Милицию звал?! Признавайся! А это кто? Как прашли. Па пажарной лестнице? Пачему нарушаете? Я вас спрашиваю?

Не дождавшись ответа, она повернулась к представителю закона и возмущенно выдохнула:

— Я, таварищ Спотыкайло, с поста — ни-ни. Этих не было, точно знаю. Не прахадили они наверх.

— Так, — сказал милиционер с мятыми сержантскими погонами на плечах, — разберемся.

Он с трудом отодвинул тетю Соню из дверного проема и шагнул в комнату.

— Документы имеются?

Угрюмый Перун вздохнул и медленно начал подниматься. В комнате сразу запахло озоном, будто после летней грозы, и Сереге даже показалось, что между розеткой и выключателем проскочила тонкая серебристая змейка электрического разряда.

Возень ухватил Перуна за подол холщовой рубахи и тихо произнес:

— Сиди. Нельзя нам ввязываться, парень может пострадать.

Перун заскрипел зубами, но сел на прежнее место, продолжая метать молнии, правда, только глазами.

— Документов нет, — весело сказал Ярило. — Дома забыли.

— Так, — произнес лейтенант не менее радостно. — Нарушаете.

— А мы что, обязаны паспорта с собой таскать? — с вызовом спросил Даждьбог.

— Нет. Но вы незаконным путем проникли в общежитие. Вот гражданочка утверждает…

— Мало ли что она утверждает, — хмыкнул Ярило. — Вы на нас посмотрите. Могли ли мы по пожарной лестнице сюда взобраться?

Спотыкайло задумчиво сдвинул форменную фуражку на нос и почесал затылок. Затем, так и не решив столь сложную задачу, повернулся к тете Соне и сказал:

— А?

— Что, а? Что, а? Я с места не схадила, Христом бого…

— Не поминай окаянного! — разом гаркнули старцы.

— Та-ак, — протянул сержант. — В бога, значит, не верите. Понятненько. Небось еще в гражданскую храмы с землей ровняли? А может, и того хуже…

А потом, резко ткнув пальцем в плечо Даждьбогу, заорал:

— Сатанисты?! Из какой секты? Быстро! Отвечать! Не думать!

— Что ж ты, паря, резкий как понос, — покосился на него Даждьбог. Не надо. Не люблю я резких движений. Успокойся, сядь, поговорим по человечески, ежели надобно.

— Молчать! И отвечать на вопросы!

— Как же он будет молчать и отвечать, — попытался заступиться за бога Бубенцов.

— Не твоего ума дело, сопляк. Понял?

— Слушай, парень, я тебя предупреждаю, — скосоротился бог Солнца. Охолонь.

— Угрозы! Да?

— Какие ж тут угрозы? Предупреждение простое.

— А начхать мне на твои предупреждения!

— Игорь вот тоже чихал, да все войско у половцев и уложил.

Из под кровати послышался сдавленный смешок, весьма напоминающий мяуканье.

— Еще и кошку притащили, — мстительно пожаловалась тетя Соня.

Но сержанту было не до нее.

— Какой еще Игорь, кого уложил? — не понял он.

— Княже, какой еще? "Слово о полку Игореве" читать надобно, неуч. А я его, ой, как предупреждал. Затмение даже устроил. Да упрямым хоть оглоблю на башке обламывай — все едино на своем настоят. А потом плачутся, дескать, задним умом все мудрые. Вот если б на ушко шепнули да мордой ткнули как следует — тогда намек и уразуметь возможно. А то затмение какое-то — поди разберись.

— Что ты, дед, бормочешь там? Хватит горбатого лепить. Игорь, половцы… Лицом к стене, ноги на ширину плеч! Быстро! Я тебе устрою сейчас затмение! На задний свой ум сесть не сможешь.

— Он мне надоел, — сказал Радогость.

— И мне, — кивнул Велес.

— Давно пора, — начал приподниматься Перун.

Один только Род сидел идол идолом.

— Нет, он мой, — произнес Даждьбог.

— Эх, делайте, как знаете, — вздохнул Возень. — Только надолго, чтобы не путался под ногами да мальцу ничем навредить не мог.

— А кто спорит? — пожал плечами бог Солнца…

И в тот же миг, оттеснив окончательно тетю Соню от двери, в комнату ворвались два мужика в белых халатах. Рожи они имели совершенно зверские, а низкие лбы выдавали полную интеллектуальную независимость.

Ни слова не говоря, они деловито двинулись к Спотыкайло, разворачивая на ходу, как пожарники на учениях брандспойт, смирительную рубашку и взглядом примеряясь, получится ли стреножить сержанта сразу или же придется повозиться.

— Вы это чего удумали? — отшатнулся страж закона. — Не сметь! Вы что, не видите, что я из… — Спотыкайло открыл рот, чтобы вымолвить такое родное и заветное "милиции", но вместо этого с губ сорвалось дикое и совершенно забытое "ЧК".

"Заговариваюсь, — испуганно подумал сержант. — А собственно, чего я боюсь? "

— Стоять, где стоите! — закричал он, судорожно вытягивая из кобуры пистолет. — Застрелю, контру!

"Какую контру? — взбудоражено вопросил мозг. — Контра тут причем"?

Но при всем желании Спотыкайло не мог ответить на этот вопрос. С ним происходило что-то неладное. Язык сам собой произносил слова, которые сержант и не думал говорить. Но сейчас ему было не до анализа своей речи, потому что санитары не останавливались.

— Стоять! — снова закричал сержант. — Стрелять буду!

— Ну вот, — вдруг подал голос пистолет, — еще чего. Я все-таки табельное оружие, не у киллера служу. Они и то себе подобных вольностей не позволяют. Ну, замочат одного-другого, так за дело. А главное, не бесплатно.

— У-у-у! — выпучив глаза, взвыл Спотыкайло.

Совершенно ошалев он уставился на свой "макаров", который открывая и закрывая дульное отверстие, выговаривал слова:

— А ты за какие такие грехи в людей пулять будешь? А? Отвечай, душегуб!

— Господи! — простонал сержант и нажал на курок.

— Тьфу, — сказал пистолет и вяло выплюнул пулю на пол.

И тут наконец санитары ухватили Спотыкайло под белы рученьки и умело принялись облачать его в смирительную рубашку.

— Отпустите! — заверещал сержант, отчаянно брыкаясь. — Вы не имеете права! Я работник органов. Можете проверить. Моя фамилия… Менжинский! Нет… Дзержинский! Нет… Нет… Моя фамилия…

Но как не пытался сержант Спотыкайло вымолвить свою фамилию, у него ничего не получалось. Он был красен от натуги, обильные слезы текли по щекам, а язык все выкручивался да выгибался не так, как следовало, упрямо сообщая всем, что товарищ имеет фамилию Дзержинский, а также имя — Феликс Эдмундович.

И даже когда сержанта увели, еще долго из коридора, а затем с улицы раздавалось тоскливое и слезное: