Лента Ососкова - История вторая: Самый маленький офицер

Боясь, на самом деле, ответственности до дрожи, Заболотин ещё поручиком привык самолично следить за всем происходящим. За каждым человеком. Даже когда стал командовать целой ротой, не сумел себя заставить полагаться на доклады, всегда проверял всё сам. И теперь, когда с батальоном такое чисто практически проделать было невозможно, капитана охватывала неуверенность. Правильны ли все его действия? Так ли поступил бы Женич? — ах, если бы он только вернулся!

… В себя офицер пришел только через четыре часа напряженной мозговой деятельности. В голове не осталось свободного от мыслей о батальоне места — ведь два из четырёх часов Заболотин посвятил координированию действий двух, шедших параллельным курсом подразделений его УБОНа. Надо было выдвигаться согласно приказам Центра дальше. Пусть батальон устал и потрёпан, но «вертушки» смогут их встретить только в нескольких километрах отсюда…

Сил держаться «на плаву» на марше уже не осталось, где-то глубоко внутри упрямо крутилась противная усталая мыслишка: «Это несправедливо! Почему я? Мне всего двадцать пять, я уже три года не видел России, я не хочу быть ответственным за сотни людей… Да даже ответственность за одного Индейца меня скоро доканает…»

Сам пацан сидел рядом, закрыв глаза и уйдя куда-то внутрь себя — так он прятался от внешнего мира и ломки. Множество новых лиц ввергли его в оторопь, особенно репортёры. Он нахватался от солдат глухого недоверия к этим странным, невоенным чужакам, ещё плохо понимая, что они тут делают со своими фотоаппаратами и видеокамерами.

— Сивка, — Заболотин коснулся его плеча, понимая, что заснуть сейчас не удастся, как бы сильно ни хотелось. Напряжение слишком сильно.

— А? — с запозданием откликнулся мальчишка и только после этого открыл глаза.

— Ты спал, что ли? — всё-таки спросил мужчина, хотя для него уже было очевидно, что мальчишка даже не дремал.

— Не, — подтвердил его догадку Сивка и вдруг спросил: — А те, репортёры, куда уехали?

— Я полагаю, в город, откуда они сюда приехали. А оттуда на самолёте ещё куда-нибудь, может, в Россию, — ответил Заболотин, скосив глаза на заснувшего Военкора, который ехал вместе с ними. Морженов чуть похрапывал, крепко и бережно, как ребенка, прижимая к себе фотоаппарат. — Они по телевизору и в газетах будут рассказывать мирным жителям о войне.

— И они будут рассказывать правду? — неожиданно усомнился мальчишка, рано проявившемся у него военным чутьём угадывая главную проблему всех репортажей.

— Смотря какие они люди, — жёстко ответил капитан. — Есть те, которые за этой правдой сюда и приехали. А есть — которые пожаловали за второсортной сенсацией.

— Сенсацией? — переспросил, услышав незнакомое слово, Сивка, наморщив лоб, отчего сразу показался старше своих девяти лет.

— Ярким, запоминающимся событием. Которым заинтересуются. Например, мирным людям всегда интересна далёкая от них война, — Заболотин помолчал, осознав вдруг, что рассказывает о мирных людях, как о каком-то сказочном народе, сам почти не веря, что где-то нет войны. Это его даже не напугало, просто появилось ощущение глухой неизбежности. Два года войны растянулись на всю его жизнь, вытеснив из памяти мирное прошлое. — Так уж устроены люди.

— А эти… репортёры… они не расскажут лишнего? О расположении войск, о всём таком? — как-то очень по-взрослому спросил мальчик. Как-то очень по-офицерски.

Заболотин ответил не сразу, поймав себя на уже, кажется, давно сформировавшейся мысли, которая только сейчас всплыла на поверхность. Мысль эта не имела отношения к репортёрам: «Доложу командованию. Сивка останется с нами. Он думает, как офицер, как солдат, не всегда, но… часто. Прирождённый… военный?»

Ему стало тревожно от этой такой неожиданной и самостоятельной мысли: ведь получалось, что своим решением он лишает мальчика всего, что ему может дать тыл, куда его можно отправить с тем же Военкором. Лишает мирной жизни, будущего, далекого от войны, возможности забыть о случившемся на всю жизнь. Если поступить так, как диктовала ему эта мысль, мальчик навсегда должен будет распрощаться с мирной жизнью…

Но почему навсегда? На время войны… Потом он сможет делать, что захочет, а до конца войны он всё равно вряд ли сумеет жить мирной жизнью, столько он уже повидал…

«Навсегда, потому что ты его не хочешь отпустить от себя. А ты — военный на всю жизнь», — сказал спокойный голос внутри, похожий на голос отца.

— Так не расскажут? — с напором повторил вопрос Сивка.

— Вот поэтому мы и не можем им доверять, — вместо ответа сказал Заболотин, разглядывая мальчишку. Тоненький, чумазый, белобрысый, с длинными бровями вразлет, словно неведомый художник легким движением дважды мазанул светло-желтой краской над глазами. Иногда этими самыми глазами глядел на мир злой волчонок, иногда — будто взрослый человек, и лишь изредка Индеец становился совершенно обычным ребенком. Жаль, что так редко. Или же слава Богу? Видеть на войне рядом с собой ребёнка слишком страшно, пусть уж лучше волчонок. За такого хотя бы меньше боишься.

В машине воцарилось тягостное молчание. Водитель, злой и невыспавшийся, напомнивший чем-то Заболотину картинку из детской книжки про животных — медведь-шатун, — сосредоточенно глядел на дорогу, изредка позволяя себе крепко помянуть особо крутые повороты. Капитан хотел было попросить: «Не при ребёнке», но передумал — скорее всего, сам ребёнок знает выражения не слабее, только по-забольски… Или же и по-русски тоже? Мальчик мог быть русским на какую-то часть — уж больно хорошо по-русски говорил.

Мелко накрапывал дождь, постепенно размывая глинистое шоссе, и, постепенно становясь всё сильнее, словно завесой закрыл от глаз дорогу через десяток метров впереди. Военкор шевельнулся во сне и крепче ухватился за фотоаппарат. Заболотин беспокойно поглядел в боковое окно. Видно, что через несколько метров начинаются буйные заросли рябины — вон, изредка мелькают россыпи красных точек на ветках — и всё, что там в зарослях, уже было не разобрать.

За два года в каждом военном развивается какое-то чутье на опасность, которое толкает в спину за мгновение до того, как над твоей вжатой в землю головой — падать при малейшей опасности солдат быстро привыкает — пронесётся автоматная очередь. Не даёт сделать смертельный шаг на минном поле, удерживает в укрытии, если впереди тебя поджидает не видимый тобою снайпер. Конечно, в особых случаях к этому чутью не прислушиваются — долг важнее страха, но сейчас Заболотин чётко ощутил, что близится что-то жаркое. Дорога медленно, но верно шла вверх.

Несколько мгновений в воздухе ещё плавало молчание, а затем на слух разом обрушилось всё: треск автоматов, шум дождя, выкрики, надсадный визг пробуксовывающих на крутом подъёме колес. Капитан мгновенно застегнул на себе броник и пихнул вбок Сивку, чтобы и тот поторопился. Длинной малохудожественной тирадой водитель возвестил, что машина окончательно забуксовала. Проснулся Военкор, немедленно, кажется, ещё до того как открыл глаза, включил фотоаппарат и спросил: