Эдгар Пенгборн - Зеркало для наблюдателей

— Сидеть весь день, уткнувшись носом в книгу, — вредно, — сказал Мак. Конечно, с его ногой он никогда не станет спортсменом, но даже при такой ноге это вредно. Он вырастет кривобоким чудаком. Если бы он был моим ребенком, я бы этому сразу положил конец. Но что мы можем сделать?

Я не знал…

Ничто на этой неделе не вызывало у меня подозрений о присутствии поблизости Намира.

Я снова увидел Билли Келла из окна. Он играл с Анжело бейсбольным мячом на Мартин-стрит, и мне вдруг подумалось, что мое первое впечатление о нем может и не соответствовать истине. А не заблуждалась ли Шэрон?.. Да, он мучил ее, но, возможно, она сама спровоцировала такое поведение с его стороны. Играя в мяч, Билли казался совсем другим человеком. Он бросал так, чтобы Анжело не приходилось много двигаться, но, с другой стороны, ухитрялся заставить Анжело поработать. В поведении Билли не было снисходительности, а в громких замечаниях — проявлений покровительства. Он не по-мальчишески серьезно старался дать Анжело возможность провести время с пользой. Устав от игры, они уселись на бордюрный камень — светлая и темная головы, ведущие меж собой некую дружелюбную беседу. Беседа выглядела пустопорожней: Билли не казался ни настаивающим, ни убеждающим в чем-то собеседника. Когда Роза позвала Анжело ужинать, тот обменялся с другом странным прощальным жестом — вскинул руку с вывернутой ладонью. Я помнил, что Билли Келл командует «стервятниками». Но Анжело ведь утверждал, что еще не присоединился к банде…

В четверг вечером я ужинал с Понтевеччио. Компанию нам составили и обе старые леди. Роза старалась от души. Она так и порхала — с ее-то комплекцией! — перед плитой и вокруг стола. Я поражался, как много, при ее крошечном доходе, тратит она на такие вечеринки. И все это вовсе не было расточительством, просто Роза по натуре была дарительницей, гостеприимство требовалось ее душе, как кислород телу. Получив возможность похвастаться красивой скатертью и напичкать гостей разнообразными блюдами, Роза становилась румяной и энергичной. Исчезла куда-то усталая, обеспокоенная, толстая женщина, и я видел перед собой мать Анжело.

Миссис Дорис Кит, величественная, с седыми волосами, в сером шелке, при аметистовой броши, явно склонная к мишуре, заставила меня вспомнить, что когда я увидел ее впервые, она была в хлопчатобумажной рубашке и вопила от ужаса. Высокая — шести футов ростом — в те времена, когда ей еще не было нынешних семидесяти лет, она, по-видимому, отличалась весьма суровым нравом. Миссис же Мапп, думается, всегда была доброй и медлительной, а в юности — и вовсе прелестница-возлюбленная. Хотя именно миссис Мапп некогда учительствовала — преподавала искусство и музыку в старших классах женской школы. Что же касается миссис Кит, она никогда не предпринимала попыток сделать хоть какую-нибудь карьеру, кроме карьеры домохозяйки, и в достаточной степени воинственно сообщала об этом. Когда их мужья много лет назад почили вечным сном, две леди создали некий симбиоз, по-видимому, вполне устраивающий их, и собирались прожить в этом состоянии весь остаток своей жизни. Надеюсь, к ним придет счастье и умереть в один день.

— Анжело, — сказала миссис Кит, — покажи Агнес свою последнюю работу.

— Да я почти ничего не закончил.

Она принялась любезно увешать его, как взрослого:

— Никто не может идти вперед без квалифицированной критики. Каждый должен внести свою лепту.

— Да я просто валяю дурака.

Тем не менее его зацеловали и уговорили принести две картины. Отправляясь за ними, чертенок подмигнул мне. Три кобылы среди высоких трав, головы устремлены к приближающемуся огромному красному жеребцу. Цвета ревущие, как ветер в горах. Встреча бури и солнечного света, свирепая и радостная, кричащая и вызывающе сексуальная. Чертенка следовало бы хорошенько отшлепать… Другая картина была мягким сказочным пейзажем.

Я должен был признаться себе, что леди были столь же смешными, сколь и трогательными. Их усердные замечания касались чего угодно, но только не очевидного.

— Цвет, — отважно заявила миссис Мапп, — слишком экстравагантный.

— Да, — сказал Анжело.

— А эта нога немного длинновата. Думаю, тебе нужно рисовать с модели.

— Да, — сказал Анжело.

— А массы… Учись размещать массы сбалансированно, Анжело.

— Да, — сказал Анжело.

— Теперь эта… — миссис Мапп с немалым облегчением взяла в руки пейзаж. — Эта… хм… неплоха. Она миленькая, Анжело. Очень даже миленькая.

— Да, — сказал Анжело.

Роза рассмеялась. Безо всякого намека на смущение, потому что чего-чего, а смущения в этой женщине, наполненной только сердечностью и восхищением, и быть не могло. После того как Анжело вернулся, унеся свои рисунки, она не отпустила руки от его кудрей. И в то же время она абсолютно не воспринимала своего сына в качестве художника. В той же мере, как книги, которые читал Анжело, были для нее страной за семью морями, так и рисунки двенадцатилетнего ребенка в ее представлении не могли иметь никакого значения для окружающего мира. Тот факт, что своей небрежной виртуозностью он уже достиг порога, к которому большинство художников стремятся всю жизнь, был выше ее понимания. Доброжелательное невежество стало для нее щитом, за которым она пряталась от реальной жизни.

Пока старые леди помогали Розе с уборкой стола, Анжело показал мне свою комнату. Я не старался выглядеть сердитым и не стал ему объяснять, что ошеломить и шокировать маленькую миссис Мапп — невелико достижение. Он уже и сам понял это и казался весьма расстроенным.

Комната была узкой и крошечной. Единственное жалкое окошко почти упиралось в тротуар на Мартин-стрит. Для койки, книжной полки и мольберта едва хватало места. И тем не менее это была студия, в которой создавались шедевры, недооценивавшиеся даже самим автором.

Анжело вытащил из кипы, лежащей у стены, еще один рисунок. Рисунок казался простым и технически незаконченным, но художник был прав в своем нежелании продолжать с ним работу.

Изогнутая странным образом рука, пытающаяся подхватить падающего тигра. Пасть зверя перекошена в непостижимо безнадежном рыке. Из полосатой шкуры торчит дротик…

— Ты несомненно веришь в Бога, Анжело.

Взгляд его был полон досады.

— Рука символизирует человеческую жалость, не так ли?

И тут мне показалось, что в тот момент, когда я сделал свой скороспелый вывод, душа Анжело наконец рассталась с этой картиной. Подавленный, он плюхнулся на койку, подпер руками подбородок.

— Мне лучше извиниться?

— Не стоит.

— Что вы хотите сказать?