Юрий Кувалдин - В садах старости

13

В доме все сбились с ног. Горничная Зина вскипятила воду. Швейцар Семен никого не пускал в дом. Петра Владимировича не было, два дня назад он срочно был вызван в Петербург по делам департамента просвещения. За окнами был зимний день. Топились печи и дымы на голубом небе смотрелись красиво. Поскрипывая, проезжали сани извозчиков. Ирина Всеволодовна рожала при двух акушерках и личном враче, Карле Сигизмундовиче. Был мороз градусов в тридцать. В гостиной ожидали результатов три сестры Ирины Всеволодовны, брат Петра Владимировича - Сергей Владимирович. Василий, мужик средних лет, в пиджаке и в ситцевых брюках принес для гостей самовар и заварил чай. Брюки Василия были заправлены в высокие сапоги. - Давеча заходила в Малый театр, - сказала одна из сестер, - взяла два билета на Островского. С мужем сходим. Сергей Владимирович с очень серьезным лицом, нахмурясь, сел за стол и потянул к себе чашку с чаем. - Островский вечно о деньгах пишет, - сказал он. - Все его пьесы - о деньгах. Как будто нет других тем. По щеке у одной из сестер потекла крупная слеза и капнула на скатерть. - Нина, вы плачете? - спросил Сергей Владимирович. - Это от волнения за Иру. - Все обойдется, - сказала другая сестра, Зоя. Попили чаю, и Ирина Всеволодовна благополучно родила мальчика, Коленьку. Подали шампанского. Через год Коленька пошел. Опять была зима. А он пошел, в кабинете отца - от кожаного дивана к письменному столу. Летом на открытой веранде с видом на широкий луг и реку мать, Ирина Всеволодовна, прикусывает нижнюю губу, о чем-то мечтает. Петр Владимирович, высокий, стройный молодой человек, засмеялся без причины и взял ее за руку. Коленька собирал луговые цветы с няней. Василий в русской рубахе, шелковой и красной, принес самовар. Все сели пить чай. Через год на той же веранде, за чаем, слушали, как Коленька декламировал, чуть картавя, из Пушкина: Онегин, я скрывать не стану, Безумно я люблю Татьяну... После отец Коленьки, Петр Владимирович, вынес книгу Чехова и стал читать из нее. Все сидели тихо, слушали: "Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие. Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Саввишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амебы, если бы не страдания?" Все вздыхали. Наливали десятую чашку чая. Кушали пирожные и бутерброды с семгой. Лето. Солнце стоит высоко. В поле - тропинка. Над цветами жужжат пчелы. Мать ведет через поле Коленьку. Куда они идут? Зачем? Стерто из памяти. Науке не известно. Стриженый затылок Коли. Длинная ситцевая с цветами юбка матери. Телеграфный столб. Гудят провода. Музыка русского лета. Русская панорама: река, поле, лес. Эхо. - Коленька! - ...ень...ень...ка-а-а-а... А тогда в гостиной, как только Карл Сигизмундович сообщил, что появился мальчик, Зоя громко воскликнула: - Коленька родился! Она знала, что Ирина уже решила: если мальчик - Коля; если девочка - Маша. Савватий спросил Еликониду: - Тебе кого больше хочется: мальчика или девочку? Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала решетчатая тень. Птица билась под потолком и этой птицей был Старосадов Николай Петрович. Он умер за столом, перед блюдцем с вишней. Дормидонт захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. Небо и деревья молчали. В доме, во дворе и в саду была тишина, похожая на то, как будто в доме был покойник. А его не было. Вот в чем дело. Николай Петрович Старосадов вылетел птицей в окно, и решетки его не остановили. Он летел над русским полем, над русским лесом, над русской рекой. Он - примат и ангел, гений и злодейство, житель Земли и Венеры, Марса и Юпитера, Светоний и Цицерон... - Квис легэт хэк (Кто это станет читать?)? - спросил Дормидонт. С неба донеслось: - Тот, кто родился в миг моего отлета! ...после падения КПСС... Из громкоговорителей неслась музыка Эшпая или Мусоргского. В торжественном молчании застыли бывшие сотрудники аппарата ЦК, КГБ, Патриархии и Небесной канцелярии. Залпы артиллерийского салюта сотрясли атмосферу Венеры, которая сразу же после вылета птицы перешла на жизненную орбиту Земли. Всепожирающее время. О воскрешении. Оно проходит так. Отлет, секунда (равная вечности), жизнь на Венере. У Старосадова стало легче на душе. Он еще раз осмотрел свою обувь: на левой ноге был черный ботинок с белым шнурком; на правой - белая кроссовка с черным. Пошел по анфиладе комнат. Вот тут сидел старик Аксаков и писал про ужение рыбы. Тут Гоголь читал об оживающих душах. Тут Гоголя совращали с художественного пути на мракобесный. И что вы думаете? Совратили! Дюже идейным стал. Как зависимый Виталий Третьяков от независимого Бориса Березовского. Внутренний монолог. Опять скрипнула эта чертова дверь, и вломившийся (а как еще можно назвать слоновью поступь) Дормидонт вскричал: - Дед, Павлина родила Савватия! Я только что звонил в роддом! Словно очнувшись, Старосадов спросил: - А зачем же ты искал бутылочку? - Я не искал никакой бутылочки. Я только что приехал с работы. - Любопытно, - сказал Серафим Ярополкович. Из коридора послышался голос жены: - Витя, ты сыт или будешь обедать? - Кто это "Витя"? - изумился новизне имени Старосадов. Дормидонт ударил себя в грудь: - Да это я, дед! - А-а... - Не узнал? - Нет. А ты кто? - Виктор. Твой внук. - Интересно. Очень интересно, - сказал Старосадов. - Впрочем, много вас тут развелось. И он уставился на вишню. Вошел Дормидонт, спросил: - Дед, ты не видел бутылочку Савватия? Старосадов попытался зафиксировать происходящее, но оно не фиксировалось. Время не останавливалось. - Ты же сказал, что тебя зовут Виктором! - Нет. Это ты перепутал, дед. Меня всю жизнь с твоей легкой руки называют Дормидонтом. Зачем ты настоял, чтобы мой отец назывался Варсонофием, а я Дормидонтом?! - Ладно, в это я еще поверю. А ты что, правда, уже родил Савватия и он пьет кефир из бутылочки? В глазах деда была какая-то дьявольщина. Виктор оглянулся. На пороге стояла Ольга Васильевна, бабка. - Вы готовы к обеду? - спросила она. - Всегда готовы! - с подъемом сказал Старосадов. -Только вот одно стихотворение мне Дормидонт прочитает, и мы придем. Хорошо? Ольга Васильевна, уходя: - Хорошо. Дормидонт открыл книжку, кашлянул и приступил к чтению (с чувством, с толком, с расстановкой):