Сергей Синякин - Злая ласка звездной руки (сборник)

Иксус подпер щеку ладонью, и такие глаза у него при этом были, что смотреть в них присутствующим не хотелось.

Верно сказано было: кто находится между живыми, тому ещё есть надежда, так как и псу живому лучше, ежели мертвому льву.

И ещё — кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою.

Глава десятая,

Женщин к праздничному столу не допустили. Известное дело, у женщины всегда на уме, что у пьяного мужика на языке. А тут все-таки была последняя вечеря, и нельзя было, чтобы превратили её в блуд. Тем более что готовились к празднику загодя. На столе стояли пасхальные блюда; горькие травы, опресноки, в чашах — густой взвар из груш и яблок, смешанных с орехами и фигами, не забыт был и званый харотсетх,[16] а уж печеный барашек был подан к столу не один. О вине и говорить не приходилось, все-таки не последний кусок доедали, чтобы разбавленным уксусом жажду за праздничным столом утолять. Не за поску трудились! Ведь как оно было — кто по доброте сердечной Сына Божьего кормил, а кто, по зависти и далекоидущим замыслам, будущего царя Иудейского прикармливал.

Иксус был грустен, почти меланхоличен. Выпуклыми печальными глазами он обводил стол, поглаживал бородку, то и дело останавливаясь взглядом на обоих Иудах, и загадочно говорил:

— Истинно говорю вам, один из едящих со мною нынче же предаст меня!

— Да что ты такое говоришь, равви?! — укоризненно сказал кариотянин. — Никто тебя предавать не собирается.

— Ухо отрублю, ежели такой подлец сыщется! — мрачно пообещал плечистый и статный Кифа.

— Один из ныне едящих со мною предаст меня! — продолжал тосковать Иксус, испытующим взглядом сверля обоих Иуд.

— Блажит равви! — развязно сказал Иуда из Кариота, пожимая плечами и тайно делая красноречивый жест. — Мнительным стал, своим уже не доверяет!

В ногах у учителя уселся недоверчивый и все проверяющий эмпирическим путем Фома Дидим, мрачно сообщил, отщипывая виноградины от грозди:

— Там переодетых римлян полно, словно не в Гефсиманском саду сидим, а у Аппиевой дороги. К чему бы это?

— Может быть, у них свои гулянья, — заметил старший Иоанн, тот, который был из Воанергесов. — Ну, римляне, ну, оккупанты. Что ж им теперь, из-за этого и выпить в свободное время нельзя? В казармах небось начальство гоняет, вот и переоделись в цивилку, чтобы на природе, так сказать, вдали от чужих глаз вмазать. Глупо ведь разбавленным вином давиться. Ведь в жизни как все бывает. Закон обязывает, а душа требует своего.

— Дурость! — кратко подтвердил Фома, прикладываясь прямо к кувшину. — Вино портить — значит душу губить. Красные капли густо усеяли его черную бороду.

— И откуда только обычай такой глупый взялся? — сказал Фома.

— Из-за рабов, — авторитетно сказал Симон по прозвищу Кифа. — Неразбавленное вино они рабам дают. Потому как если народ не поить, то обязательно бунты начнутся. А рабов-то у них ого-го сколько! Вот для себя нормального вина и не остается, приходится римлянам разбавленным пробавляться или вообще поску уксусную пить!

— Так пили бы хорошее сами, — усомнился Фома, выпятив задумчиво толстые крупные губы. — А рабам бы разбавленное давали.

Симон бросил на него короткий взгляд и хмыкнул.

— Вот тут-то самые бунты и начались бы, — сказал он. — Знаешь ли ты трезвый бунт, бессмысленный и беспощадный?

В середине стола поднялся Иксус. В руке он держал чащу свином.

— Слова! — послышались возгласы со всех сторон. — Скажи слово, Крест!

Иксус поднял чашу. Лицо его было бледно и меланхолично-спокойно. Рыжая бородка и рыжие же давно уже не стриженные волосы, соединенные с пронзительным взглядом, придавали проповеднику фанатичный вид. Отхлебнув из чаши, Иксус окинул взглядом присутствующих за столом. Устроившие стол сидели справа, допущенные к столу сидели слева от учителя.

— Товарищи! — сказал Иксус, оглядывая присутствующих за столом. — За отчетный период наша организация потрудилась неплохо. Созданы первички в Пергаме, Смирне, Эфесе, Филадельфии и ряде других городов. В ряды организации влились новые верующие в светлое будущее человечества. Многие наши товарищи зарекомендовали себя как пламенные трибуны, интернационалисты, добивающиеся подлинного равенства как в социальном, так и в политическом смысле этого, понимаешь, слова. Многие из вас помнят, каким к нам пришел Матфей. Неграмотный, забитый пастух, вот кем он был. А теперь это закаленный пропагандист, овладевший методами диалектики и материализма, и мы, я не боюсь вслух сказать это, направляем его на самые тяжелые участки идеологического фронта. А Левий Матвей? Ведь мытарь, пробы ставить некуда было, у ребенка последнее отберет и в закрома Ирода Агриппы снесет. А сейчас? Сейчас это грозный боец, на счету которого уже шесть мытарей и три беглых колона, что промышляли грабежом и разбоями в отношении бедных самаритян и других жителей многострадальных Иудеи и Галилеи.

Не могу не сказать доброго слова о Петре. Если дом начинается с фундамента, то Петр есть краеугольный камень нашего дома. Тронь его — и дом рухнет. Но нет, товарищи, той силы, которая могла бы пошевелить Петра. Если уж он в социальную справедливость и всеобщее равенство уверовал, то уверовал навсегда. И никаким ортодоксам эту его веру не поколебать. На крест он, конечно, не пойдет и отречется даже в случае нужды, а потребуют того обстоятельства, Петр и трижды отречется, но отречение это, товарищи, будет мнимым, чтобы усыпить бдительность нашего общего врага и с новым задором и рвением взяться за дело.

Он оглядел товарищей, сидящих под смоковницей.

— Иуда, — сказал он с некоторой печалью. — У нас их. как вы все видите, сразу двое. Один — боевой товарищ, второй — порченый, словно плод высохшей смоковницы. К сожалению, кто из них есть кто, рассудит время.

— Да ладно тебе, равви, — сказал кариотянин, приближаясь к Иксусу с чашей. — Что ты заладил свое — порченый… предаст… Дай я тебя поцелую!

Иуда обнял проповедника и неловко ткнулся ему в ухо сухими губами.

— Эх, равви, — пробормотал он негромко. — Нет среди нас виноватых, жизнь просто такая сволочная!

Проповедник все понял. Он сразу обмяк и покорно, словно теленок, которого ведут на бойню, уставился на набегающих врагов. Первым к нему подскочил раб первосвященника Малх, больно схватил проповедника за локоть, но тут же взвыл от боли — стоявший рядом Симон ловко отхватил ему ухо мечом.