Филип Фармер - Темные замыслы
Трясущимися руками Джил быстро листала страницы. Еще во время прежней жизни ей следовало привыкнуть к мысли, что люди типа Бегга способны печатать всякую чушь, но это интервью было просто омерзительным! Чего же иного можно было ждать от издателя грязного желтого листка из аризонского захолустья? Файбрас кое-что о нем порассказал.
Больше всего ее возмутила фотография. Она и не подозревала, что ее успели сфотографировать в то первое утро в Пароландо. Объектив увековечил ее в глупой, почти непристойной позе. Совершенно нагая, Джил сушила свою одежду, согнувшись так, что ее груди свисали словно коровье вымя, руки были растопырены и на каждой развевалось по длинному полотнищу. Она уставилась куда-то вверх, из разинутого рта торчали огромные зубы.
Конечно, фотограф сделал несколько снимков, но Бегг выбрал именно этот, чтобы сделать из нее посмешище.
Джил пришла в такую ярость, что чуть не забыла захватить свой цилиндр. Она повесила его на руку, словно оружие, которым собиралась раскроить голову Беггу, в другой зажала газету — тоже пригодится, как кляп, — и устремилась на штурм редакции. Однако, подойдя к двери сего почтенного заведения, она опомнилась и замерла у порога.
«Приди в себя, Джил! — подумала она. — Ты делаешь сейчас как раз то, на что рассчитывает он и вся эта грязная компания. Спокойней, думай головой, а не кулаками. Конечно, отхлестать его по щекам прямо в редакции было бы огромным удовольствием. Но тогда все задуманное рухнет. Нужно смириться. Нужно вытерпеть все».
Держа в руке чашу, Джил медленно побрела домой и по пути дочитала газету. Оказывается, Бегг злословил, клеветал и порочил не только ее. Сам Файбрас, весьма благородно отозвавшийся о ней, тоже подвергся нападкам — и издателя, и читателей. Страничка «Вокс попули» была заполнена их письмами, критикующими политику главы государства.
Джил уже миновала лощинку меж двух возвышенностей и поднималась извилистой дорожкой на следующий холм, когда сзади послышался чей-то голос. Обернувшись, она увидела Пискатора. Широко улыбаясь, японец догонял ее. Он заговорил на превосходном английском, как истый питомец Оксфорда.
— Добрый вечер, гражданка. Позвольте мне сопутствовать вам. Совместный путь будет короче и приятнее, не так ли?
Джил натянуто улыбнулась. Он говорил очень серьезно, с изысканной вежливостью семнадцатого столетия. Водруженный на голове цилиндр из рыбьей кожи с загнутыми вверх полями, похожий на убор пилигрима из Новой Англии, довершал общее впечатление старомодности. На полях шляпы светлыми мушками сверкали ряды мелких алюминиевых фигурок. С плеч Пискатора спускалась черная закрытая блуза, темно-серый кильт и красные сандалии завершали его туалет. На плече он нес бамбуковую удочку, в руке держал цилиндр-кормушку, прижимая локтем к боку несколько свернутых в трубку газет.
Для японца он был довольно высокого роста — его макушка доставала почти до носа Джил. Правильные и тонкие черты лица напоминали скорее европейца, чем азиата.
— Полагаю, вы уже прочитали газету? — спросила Джил.
— К сожалению, целых три. Но ничуть не удручен. Как предупреждал Соломон в Притче ХХ14-9: «То — мерзость человеческая!»
— Я бы предпочла сказать — людская, — заметила она.
Он посмотрел на нее с недоумением.
— Но ведь?.. Ах, да, понимаю. Вы, очевидно, подразумеваете под человеком мужчину. Но это слово обозначает и мужчин, и женщин, и детей.
— Да, я знаю, — она стояла на своем. — Я знаю. Тем не менее, говорящие всегда относят его к особам мужского пола. А когда речь идет о людях, то действительно имеют в виду и женщин, и мужчин.
Пискатор глубоко вздохнул. Джил ожидала нейтральное — «Ах, так!», но вместо этого он неожиданно сказал:
— У меня в сумке три отличные рыбины. Не знаю, как они называются здесь, но по виду очень напоминают земных линей. Правда, те не так вкусны, как хариусы. Водятся они в быстрых речках, очень верткие и сильные рыбки.
Джил заподозрила, что английский он изучал по «Руководству для рыболовов».
— У вас нет желания разделить со мной трапезу? К закату я приготовлю рыбу, и мы съедим ее прямо с пылу, с жару. А к ней у меня найдется бутылка-другая скулблума.
Так называлось местное вино, приготовленное из растущего на склонах гор лишайника. Его заливали водой в пропорции один к трем, добавляли высушенные и измельченные цветы железного дерева и все это перемешивали. Смесь настаивалась несколько дней, приобретая пурпурный оттенок; тогда вино считалось готовым.
Джил была в нерешительности. Обычно она предпочитала одиночество и, в отличие от своих современниц, полагалась лишь на собственные силы. Но сейчас ей пришлось вкусить уединения с избытком — ее одинокое путешествие по Реке заняло четыреста двадцать дней. Лишь вечерами она ужинала и разговаривала с случайными, совершенно чужими людьми. На берегах, мимо которых шел ее путь, обитали десятки миллионов — но она не увидела ни одного знакомого лица. Ни одного!
Правда, в течение дня она редко приставала к берегу и рассматривала людей лишь издалека. Вечерние контакты также были весьма ограниченными. В том состоянии душевного смятения, что терзало ее, она могла так легко пропустить, не заметить людей, которых любила или отличала на Земле. А кое с кем Джил была бы не прочь здесь встретиться.
Больше всего она тосковала по Марии. Что чувствовала девушка, узнав о смерти Джил — своей любовницы (любовника?) — вызванной ее беспричинной ревностью? Не привело ли Марию ощущение вины к собственной гибели? Она была подвержена мании самоубийства и неоднократно угрожала покончить с собой, принимала какие-то пилюли, но каждый раз ухитрялась вовремя получить врачебную помощь. За их совместную жизнь она трижды была близка к смерти.
Нет, скорбь и самобичевание вряд ли тянулись у нее дольше трех дней. В последний раз она проглотила таблеток двадцать барбитурата и тут же вызвала к себе одного из близких друзей (Джил полагала — любовника). У нее мучительно сдавило сердце — вот сучка! Тот отправил ее в больницу, ей сделали промывание желудка, дали противоядие. Джил часами дежурила у постели что-то бессвязно бормотавшей Марии; девушка казалась одурманенной лекарствами — и, тем не менее, обдуманно манипулировала чувствами своей подруги. Никакой благодарности к Джил она, конечно, не испытывала. Эта сучка-садистка не раз позволяла себе оскорбительные выпады, а потом клялась, что ничего не помнит.
После больницы Джил решилась забрать ее к себе, даже не подозревая, чем это кончится. Она нежно ухаживала за ней, а потом… Разве она могла это вообразить! Сейчас Джил лишь посмеивалась над собой, хотя и не без горечи. Тогда же, тридцать один год назад, после жесточайшей ссоры, она в ярости выскочила из дома, села в машину и помчалась по дороге, не обращая внимания на красный свет. И вдруг… слепящие огни, пронзительный гудок огромного грузовика — и ее «Мерседес-Бенц» отброшен на обочину шоссе. Она ощутила жгучую, невыносимую боль, чудовищные силы смяли и сокрушили ее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});