Юлий Буркин - Ежики в ночи

И все же я понимал, что по-настоящему почувствовать себя чуть ли не всем человечеством одновременно я, конечно же, не смогу. ВСЕ и НИЧЕГО – суть одно и то же. И нужно ли это – во имя сомнительного прогресса толпу людей – счастливых и несчастных, подлых и великодушных, знающих боль и нежность – превращать в безликую массу? Но почему в безликую? Скорее – в тысячеликую. Каждый из членов этого «сообщества» приобретает в миллиарды раз больше, чем теряет. Вот оно – искушение.

Вот еще что. Можно себе представить это существо, так сказать, на первом этапе: сначала – просто совокупность, затем – синтез. А каким оно станет в дальнейшем, развившись? Как будут включаться в него дети, еще не имеющие своего опыта, еще не сформировавшиеся, как личности? Они сразу станут клетками многоклеточного организма, выходит, в их психологии уже не будет ничего человеческого?

Кстати, очень похожие мысли у меня возникали уже однажды. Когда Деда Слава в своей каморке рисовал нам с Джоном картину торжества генетики, говорил о необходимости «исправить» человечество. Заманчиво, конечно, не болеть, жить лет двести, быть поголовно умными, сильными и красивыми… Но как быть с человечеством «прежним»? «Суперлюдям» будущего Деды Славы наша история покажется историей болезни, а наша культура – дурными фантазиями.

Перечеркнуть все, что было. То же задумал и Геворкян. И мне понятно, отчего Деда Слава, непоколебимый в своем «научном оптимизме», принял путь Заплатина. «Нейрокоммунизм» – воплощение его мечты модернизировать человечество. Евгеника – интенсивный способ, нейрокоммунизм – экстенсивный; суть – одна… Морально он давно был готов к переделке своей личности и желал ее.

Я осторожно сполз с дивана, чтобы взять сигареты, но Леля проснулась-таки:

– Ты куда?

– Спи-спи, я сейчас.

– Ты в туалет?

– Нет, курить хочу, не могу.

– Я прикурил, взял пепельницу и снова забрался в постель. Офелия лежала с открытыми глазами.

– Как ты все-таки думаешь, – спросил я, – объединение людей «по Заплатину» нужно или нет?

– Нет, – отрезала она. – Я хочу быть человеком.

– То есть, ты так дорожишь своей личностью, что не желаешь с ней расставаться, даже если это – требование исторического развития?

– Расстаться с личностью, по-моему, значит – исчезнуть. А я не хочу. А насчет исторического развития, Чернобыль – тоже его продукт. Так?

– Выходит, ты ставишь две эти вещи на один уровень?

– Тут страшнее.

– Деда Слава рассказывал, как участвовал в раскулачивании. Кулаки не просто не хотели отдавать свою собственность – они не могли. Крестьяне столетиями были воспитаны: все, что мне принадлежит – часть моего существа. Недаром же говорят «частнособственнические ИНСТИНКТЫ».

– Даже если все это и правильно, – медленно начала Офелия, по-видимому, желая четче сформулировать мысль, – все равно, если бы я могла, я бы взорвала к чертовой матери эту «Башку». Наверное, я сейчас представляю собой «силы реакции», но я уверена, что я права.

Взрывом тут ничего не изменишь, я думаю.

«Зеленая лампа и грязный стол, правила над столом…» Сторож Семенов трясется мелкой дрожью, до кишок пробираемый похмельной жутью.

– И все-таки никак мы, товарищ Семенов, не можем разобраться с этим вашим делом, – говорю я.

– С каким таким делом? – подозрительно гундосит тот.

– Письмо вы нам в редакцию прислали. Мол, издиются тут над вами…

– А ты, сынок, язык-то не ломай, грамотный, небось. «Издеваются» – говорить надо. А ежели у меня привычка такая, «издиются», говорить, так передразнивать необязательно вовсе.

Я смутился:

– Честное слово, не хотел вас обидеть…

– А насчет письма, я вам вот чего скажу: выбросьте вы это письмо. Выпимши я его писал. Осерчал я очень. Все ж таки тридцать лет почти, верой и правдой, а тут – нате вам: прямое неуважение…

– Какое неуважение?

– Прямое. Граждане-то эти, что с профессором по ночам здесь работают, они и не граждане вовсе.

– А кто? – спросил я с замиранием сердца.

Семенов заговорщицки придвинулся ко мне и прошептал:

– Нелюди они.

– Это как?

– А вот так. Сам ты, сынок, увидел, понял бы сразу… Только я так думаю: люди или нелюди, главное – не безобразничали чтобы. А они – ничего, дисциплинированные.

– Так на что жаловались-то?

– Выпимши я был, говорю. Обида меня разобрала: повадились они в институт ходить, спать не дают, а «здрасьте» никто не скажет. Владислав Васильевич, тот завсегда; а эти – хрена с два. Я как-то сделал замечание, говорю: «Будете здороваться? Я вам кто?» Так они что придумали: приходит человек пять их, один встанет возле меня, остальные идут, даже и не смотрят, а этот – глаза выпучит и за всех за них со мной здоровается. Да на разные голоса еще. Понял, да?

Картинка…

– А скажите, что это за «Башка» такая? Вы такое слово тут слышали?

– Слово-то распространенное: у меня башка, у тебя башка. А ты-то – знаю, про что спрашиваешь: машину так свою профессор называет, что в подвале стоит.

– А ключик у вас от подвала имеется?

– Что ты, сынок, – нахмурился Семенов, – да ежели б и был… Нет, только самолично у профессора. А на людей его я больше не серчаю. Посмотрел я на них и вот что решил: раз он со всеми с ними водится, так они и сами – люди неплохие. А что нелюди, так это уж личное их дело, и меня оно не касается.

… И все же я еще не полностью уверен. К кому же обратиться за окончательным ответом? К Заплатину, к его «пациентам», а теперь еще и к Джону – нельзя. Джона, кстати, нужно как-то уверить, что я вообще ничего не знаю и ничего не понимаю… Тут я вспомнил о ереванском ученом. Ведь это он, собственно, все затеял. Он далеко, значит сам он – не «пациент».

Прежде чем пытаться узнать его номер телефона, я решил сначала собрать о нем побольше информации. Я отправился в библиотеку политехников. Просмотрев каталог, изумился. Геворкян. Чего только он, оказывается, не написал, чем только не занимался. В карточке я увидел и узкоспециальные брошюры по микропроцессорам, и научно-популярную книжку по философии, и совершенно неожиданный филателистический справочник, и журнальные статьи по истории науки, и даже сборник стихов (!), выпущенный в этом году. И, кстати, на русском языке.

Я как-никак филолог. И более всего меня заинтересовали именно стихи. Тем паче, это – его последняя работа.

Я взял книжку в руки и понял, что разговора с Ереваном не будет. Перевернув обложу, я увидел, что фамилия автора на титульном листе заключена в жирную черную рамку. Вот так так.

Я просмотрел коротенькое предисловие. Ему было только сорок два. Воспитанник детдома. Последняя его научно-публицистическая работа носила название «Голгофа гения» и посвящена была проблеме ответственности ученого за судьбу своего открытия. «Безвременно ушел» он в день, когда закончил эту статью. Сам ушел.