Александр Шалганов - «Если», 2001 № 06

Сцена качнулась, пришла в движение — с негромким скрипом проворачивался круг. Все быстрее и быстрее; Тимур успел встать на четвереньки — и тут же упал снова, втиснулся в гладкое дерево, чтобы центробежная сила не швырнула его в зал Или в кулису. Круг вертелся бешеной каруселью, зажигалка вылетела из руки Тимура, а сам он в какой-то момент едва не потерял сознание.

Вращение замедлилось. Тимур не мог подняться еще долго после того, как круг остановился.

А потом сверху ударил свет, такой яркий, что Тимур закрыл лицо ладонями.

И так, не отрывая ладоней, сел.

Глаза, долго осваивавшиеся с темнотой, привыкали теперь к свету. Тимур видел узор сосудов на собственных веках. А потом в белом, ка-ком-то даже хирургическом свете софита он увидел себя — рваная рубашка с грязными манжетами, брюки, еще недавно приличные, а теперь измятые и перепачканные донельзя. Ссадины на ладонях; у ног его, прямо на досках, было выведено ярко-желтым мелом: Иди домой, Тимур.

— Я не уйду, — сказал Тимур, поднимаясь.

Все фонари, которые только были на сцене и в зале, одновременно вспыхнули.

Это было нечто среднее между летним полуднем и плавильной печью. Тимур заслонил лицо локтем; свет стоял стеной, как прежде стояла темнота, но если темноту можно было рассеять с помощью зажигалки, то средства против света не было никакого.

— Ты ничего со мной не сделаешь, — сказал Тимур. — Я понимаю, мне тебя не разубедить… Но я должен хотя бы попытаться. Вот моя первая победа — ты разговариваешь со мной.

Свет погас — весь, кроме единственного прожектора, показавшегося теперь тусклым, будто одинокая лампочка в ободранном подъезде. Пятно света поползло по сцене; остановилось на меловой надписи: Уходи.

— Нет, — сказал Тимур.

Круг света передвинулся еще.

Ты слышал, на чем строится театр?

— На растоптанных самолюбиях, — Тимур усмехнулся.

Подбирай остатки своего — и убирайся.

— Послушай, — тихо сказал Тимур. — Почему бы тебе не усомниться? Хоть один раз немножечко усомниться… Я не говорю — пересмотреть вкусы. Ты знаешь, что такое театр — но ведь ты не знаешь, что такое жизнь! Как же ты можешь судить?

Пятно света нырнуло за кулисы. Переползло со сцены на бетонную стену.

А почему бы не усомниться тебе? — было написано на стене, в полуметре от земли.

— Потому что я уже прошел через сомнения. Я понял, что имею право на свой спектакль… на свой взгляд. Да, я напрасно пришел с этим к тебе. Я был глуп. Мне хотелось признания. Лучше бы я просто написал у себя на лбу: бездарность и формалист…

Луч поднялся выше. На черной краске было выцарапано, будто гвоздем:

Ты действительно бездарность и формалист.

— Разумеется, — кивнул Тимур.

Луч поднялся еще выше. Тимур шагнул вперед, к лестнице — и наступил на зажигалку.

Поднял. Не думая, бросил в карман.

От перекладин-ступенек пахло железом.

Тебя плохо учили, мальчик. Ты дилетант.

— Нет, — сказал Тимур.

Комочки высохшей грязи откалывались от его подошв и летели вниз.

Ты не умеешь элементарного.

— Нет, — повторил Тимур громче. — Я знаю законы, которые нарушил… Я сделал это намеренно. Мой Ученый, в отличие от персонажа пьесы, существует среди размалеванных кукол… Ведь рисует же ребенок синюю лошадь, прекрасно зная, что синих лошадей не бывает.

Самоуверенность — отличительный признак бездарности.

Тимур поднялся выше еще на несколько ступенек.

— Ты путаешь бездарность и непривычность… Да, мои персонажи сперва отвечают, а потом уже выслушивают вопрос. Я знаю — так неправильно, надо сперва услышать, оценить… Но ведь они же все глухие, кроме Ученого… Я знаю, что это не психологическая драма, а что-то другое… Но ведь сопереживание все равно возникает! Вернее, возникало — до того момента, как мы пришли к тебе.

Сцена осталась далеко внизу. Тимур стоял на узкой площадке с железным полом.

Ты ведь сам обратился ко мне, — было написано на дверце распределительного щитка, над картинкой с черепом и костями. — Хочешь уйти?

Тимур вцепился в поручни. Здесь всюду высокое напряжение, в темноте легко свалиться вниз и навсегда остаться инвалидом, а если угодишь в люк…

Ярость накрыла Тимура тяжело и внезапно, как незадолго до того упавшая кулиса. Но если из-под кулисы Тимур выбрался, то ярость не оставляла ему шансов.

— Не пугай! Ты губитель, а не храм. Ты — ортопедический корсет! Ты — протезная фабрика для здоровых людей! Ты сломал жизнь моей матери. Столько судеб, столько талантливых людей! Ты… Я хочу, чтобы тебя не было!

В семь часов утра к зданию Кона подъехали одна за другой три пожарных машины.

Огонь удалось потушить не сразу. Толпа вокруг Кона прибывала; пожарные казались неподобающе растерянными — но прятали робость за злостью. А что случилось с ними и что удалось увидеть в здании старого театра, они никому не говорили.

Потом к театру подъехала одинокая белая машина с красным крестом. Милиция оцепила служебный ход и отогнала толпу на изрядное расстояние, но все равно любопытные, привстав на цыпочки, видели накрытые простыней носилки.

Огнем была повреждена крыша над сценой и сама сцена, но не зал; городская управа торопливо выделила немалые деньги на ремонт, и уже через две недели Кон был полностью восстановлен. Со дня на день ожидали возобновления спектаклей, но время шло, и никто не мог объяснить недоумевающей публике, почему до сих пор пустуют афишные тумбы…

Большой снег выпал поздно. Крыши завалило так, что трубы и антенны увязли почти полностью; деревья стали похожи на белые привидения в простынях. Осенняя грязь канула под снег, будто не было ее вовсе, и только в круглой проталине на месте теплого канализационного люка виднелись распластавшиеся в слякоти кленовые листья.

Спектакли на Коне наконец-то возобновились; первой строкой обновленного репертуара значилась «Комедия характеров».

Среди предъявивших входные билеты была красивая немолодая женщина. Сдав в гардеробе длинное заснеженное пальто, она осталась в черных джинсах и свободном черном свитере.

В зале едва ощутимо пахло свежей побелкой. Возбужденные зрители занимали места; женщина в черном поднялась высоко на ярус. С ее места отлично видна была режиссерская ложа — там сидел безмятежный мужчина средних лет, нос его украшали маленькие очки в модной оправе, и, глядя поверх дымчатых стеклышек, он с интересом изучал зал — заранее восхищенный, ожидающий чуда.