Геннадий Гор - Докучливый собеседник

Анастасия Сергеевна зашла в "Гастроном" и купила курицу. Хотя Арбузов ни разу не жаловался ни на кишечник, ни на печень, все же завидным здоровьем он не отличался. У него страдали нервы. На днях он пришел из института, отказался от еды, лег на диван и долго лежал на спине, рассматривая потолок ничего не видящими глазами. Анастасия Сергеевна тихо спросила: - Опять Архиерейская Борода? - Да. - Неужели он сильнее всего института? Партийной организации? - Дело не в этом. - Но есть же на земле правда? - Есть, - ответил Арбузов. - Бог видит ее, да не скоро скажет. - А ты не принимай все это так близко к сердцу. - Пробовал. Но сердце глупое. Не хочет считаться с твоим доводом и доводами рассудка. В институте поговаривают, что Глеб Морской собирает материал для фельетона. Ты когда-нибудь читала фельетоны Морского? Не читала? Напрасно. После его фельетона остается только одно - живым лечь в гроб. - Преувеличиваешь. - Нисколько. Это самый талантливый фельетонист. Он начинен юмором, яростью и жаждой правды. - Но правда на вашей стороне. За вас весь коллектив, разве вы не пробовали переубедить Морского? - Пробовали, но он влюблен в Бороду. Он настолько влюблен, что не видит ничего, кроме того, что подсовывает ему Борода. Ему невдомек, что причину конфликта надо искать не в бухгалтерских книгах и не в Ученых записках, а в сердце Бородина, в его страстях. Только там и нигде больше. Оставим, Туся, этот разговор. Он не сулит нам ничего приятного... Анастасия Сергеевна спешит домой. Несет в правой руке корзину, в левой держит курицу. Курица свежая. Отличный будет суп. Наваристый. И мясо нежное, не обременительное для желудка. Вот так и течет время, течет в забегах, но ведь без забот и хлопот нет никакого смысла в жизни. На прошлой неделе Арбузов принес книгу, купленную в букинистическом магазине. Старое, дореволюционное издание. Книга так прямо и называется: "В чем смысл жизни". - В чем же он, этот смысл? - не удержалась Анастасия Сергеевна, спросила мужа, читавшего эту книгу. Он улыбнулся, потрогал свою мефистофельскую бородку и посмотрел с любопытством. - А тебя это в самом деле интересует? - Суп остынет, - сказала она. - И потом, мне еще в детстве говорили, что читать во время еды вредно. - Не знаю, вредно ли. Не уверен. Физиология еды с этой стороны мало изучалась. Так тебя в самом деле интересует смысл жизни? Вопрос звучал обидно, словно ее, Анастасию Сергеевну, ничто не могло интересовать, кроме домашнего хозяйства. Арбузов зевнул. Подошел к письменному столу, вынул из папки экслибрис, приклеил к внутренней стороне обложки. Потом взял печать, подышал на нее и прижал к титульному листу. "Из книг А. В. Арбузова". Когда Арбузова не было дома, Анастасия Сергеевна попробовала вникнуть в содержание книги. Но трудно. Слишком трудно. Книга написана сложным, непонятным языком. А в послесловии так и сказано, что смысл жизни открывается только философу и мыслителю. А Анастасия Сергеевна не мыслитель. В кухне было уютно. Анастасия Сергеевна налила воды в кастрюлю, положила туда курицу и поставила варить. Вечером Арбузов диктовал, Анастасия Сергеевна печатала на машинке. "Писатели и психологи, - диктовал Арбузов, ходя по комнате, - и не подозревают, что духовная индивидуальность и самобытность какими-то еще не изученными закономерностями связана с индивидуальностью биохимической". Анастасия Сергеевна поставила точку и взглянула на бледное, осунувшееся лицо мужа. - Ну, что в институте? - То же самое. - А что Архиерейская Борода? - Перешел в решительное наступление. Анастасия Сергеевна вздохнула. - Ты не забудь, Андрюша, принять ванну. Ничто так не успокаивает нервы, как ванна.

Иван Степанович прислушался, Радик говорил нетерпеливому, горячему, размахивающему руками Кегяну: - Ну хорошо. Ты почти мастер спорта. Альпинист. Ты дышишь экономно. Подсчитываешь каждый вздох, но обыкновенному, нормальному человеку, не альпинисту, не водолазу, не современному Плюшкину, в сутки нужно двести литров кислорода. Подсчитай-ка, сколько тебе понадобится кислорода, когда ты отправишься в космическое путешествие этак годика на три? - Немыслимо. Несколько эшелонов кислорода. А как доставить его? Железную дорогу туда еще не проложили. Где выход? Не вижу. - Есть один выход, Кегян: везти с собой хлореллу. Растение неприхотливое. Оно и будет снабжать тебя кислородом. - Я не вегетарианец, - сказал Кегян сердито. - Ну, пока. До свидания, Иван Степанович. Иван Степанович спросил сына, когда ушел Кегян: - Что он, в самом деле куда-то собирается? - Да нет. Горячий он человек. Кипятится. И кипятится зря. Выше себя не прыгнешь. Чем горячиться, лучше хладнокровно подсчитать. Кислорода действительно надо много, отец. Но нельзя же за это сердиться на физиологию... Он, Кегян, "не вегетарианец". А я что, вегетарианец? - И ты тоже не вегетарианец. Отец посмотрел на сына и подумал: "В успехах Радика есть и кое-какие мои, отцовские, заслуги. Кто давал деньги на книги? Кто ежемесячно выписывал для Радика журнал "Техника - молодежи"? А мать только потакала слабостям, боялась, чтобы не переутомился". Разумеется, это он, отец, простой рабочий человек. Он и еще Советская власть, следящая за тем, чтобы не захирели таланты. - Послушай, Радик. Если двести литров в сутки - так, значит, и говорить не о чем. А человек не таков, чтобы усидеть на Земле. Я понимаю Кегяна. Он правильно горячится. Ну а ты что же, подсчитал и махнул на это дело рукой? Так, что ли? - Если бы я махнул рукой, я бы не думал о хлорелле... Вчера разговаривал с одним ботаником... Но Иван Степанович уже не слушал. Он весь отдался мысли, только что пришедшей ему в голову. - Двести литров кислорода в сутки, - повторил он, - крепко же привязала нас к себе Земля.

".. .Бомба, сброшенная немецким летчиком, не только убила трех студентов исторического факультета, моих помощников, но она разрушила самый удивительный мост из всех когда-либо существовавших мостов. Этот мост соединял наше время с мустьерской эпохой и с той эпохой, которая наступит через несколько тысяч лет. Три разные эпохи на миг связались друг с другом, как те лихорадочно пульсирующие секунды и минуты, пока я держал в рунах огромный череп неизвестного, но несомненно человеческого существа. Потом череп исчез. Распалась связь времен. Превратилась в ничто. Я много раз восстанавливал в памяти эти пульсирующие секунды и минуты. Сейчас они мне кажутся более напряженными, чем тогда. Над нами тогда синело безоблачное июньское небо. И никто из нас не думал, ни студенты, ни я, что через несколько часов будет взорван мост, строителями которого мы себя считали. Помню, как мы обедали перед палаткой у костра. Над костром в черном от копоти котелке кипел и бурлил чай. Он пахнул костром так же, как пахнул костром густой бараний суп и компот из сухих фруктов. Череп лежал в палатке. Один из трех студентов, самый младший, Коля, то и дело забегал в палатку взглянуть на него. Он словно боялся, что череп исчезнет, превратится в ничто. И он оказался прав, смешной и милый Коля, погибший в ту страшную ночь. Оба Анатолия смотрели на Колю свысока. Они его почти презирали. За то, что спать любит Коля, не высыпается. За то, что скучает по дому и часто пишет кому-то письма. Я думал, что Коля пишет письма девушке. А оба Анатолия сообщили по секрету, что Коля пишет маме. Коля был сильно взволнован. Оба Анатолия тоже были взволнованы, но быстро пришли в себя и сейчас старательно делали вид, что не произошло ничего особенного. Подумаешь, какой-то череп! Они еще не такое найдут. Откроют неизвестную цивилизацию... Оба Анатолия антропологией интересовались мало. Они специализировались по истории материальной культуры родового общества. И кажется, не вполне понимали грандиозность значения нашей археологической находки. Коля, любивший поспать и писавший письма маме, страстно увлекался антропологией и сразу понял, что наша находка внесет с собою бурю во все антропологические кабинеты мира. Коля был возбужден. Он закидывал меня вопросами. - Обождите, Коля, - сказал ему я. - И ешьте компот. Сегодня мы нашли череп, а завтра, может, найдем предметы культуры, созданные обладателем такого большого черепа. - Надеюсь, не каменные рубила? - Скорей остатки корабля, прилетевшего сюда с неизвестной планеты сто тысяч лет тому назад. Оба Анатолия усмехнулись. У них у обоих выработался характер настоящего археолога, трезвого, недоверчивого, строгого к чужим и своим ошибкам. Один из них сказал: - Или зубную щетку, которой чистил зубы марсианин. Коля, который успел уже основательно изучить череп, ответил: - Насчет зубов у него не очень. Редуцировались от употребления химической и синтетической пищи. Ему зубная щетка не нужна. - Зато тебе нужны... не щетка, а очки. Уверен, что это вымершая или зашедшая в тупик боковая ветвь. Двоюродный брат кроманьонского человека. - Это сто-то тысяч лет тому назад? - Двоюродный брат мог быть намного старше. - А зачем ему такой череп в мустьерское время? С таким черепом делают не каменные рубила, а камеру Вильсона для космических лучей. Спор между двумя Анатолиями и Колей уже не носил академического характера, как это было вначале. Коля стоял красный, зачем-то махал деревянной ложкой. А Анатолий-старший ворчал: - Иди лучше спать или сходи на почту, отправь письмо маме. - Довольно, ребята, - сказал я. - Хватит. Имейте немножко терпения. Неужели, найдя череп, мы не отыщем хоть что-нибудь еще? А секунды и минуты пульсировали и на моих больших ручных часах, переделанных из карманных, и в нетерпеливом сердце Коли, и в насмешливо-трезвом сознании двух Анатолиев. Всех нас четверых томило предчувствие не то большой радости, не то такой же большой беды. Когда это случилось, и, чуточку оправившись от удара взрывной волны, я стоял возле огромной воронки, я чувствовал себя так, словно украл свою жизнь у беды. Отчаяние овладело мной. - Коля! - повторял я. - Бедный Коля! Что я скажу твоей маме? Прошло почти двадцать лет, но я вижу все это так, словно это случилось вчера... Готовясь к докладу в Географическом обществе, я мысленно восстанавливал утраченное, когда случай подсунул нам находку и сразу же ее отобрал. Я восстанавливал утраченное минута за минутой, словно нужный мне сейчас день мог быть реставрирован, но время не поддается полной реставрации, и в моей памяти уцелело не так уж много подробностей, остальное исчезло безвозвратно. Мне хотелось построить доклад в форме бесхитростного рассказа. Поменьше всяких гипотез и обобщений, побольше фактов. Но как раз фактов-то и не хватало у меня, особенно если учесть, что открытие было археологическое... Впрочем, не просто археологическое, а к тому же и астроархеологическое. Вот на эту частицу "астро" я и надеялся... Когда речь идет не о Земле, а о далекой неизвестной планете, от ученого нельзя требовать сотни фактов. Археолог привозит из экспедиции подчас бесчисленное множество пронумерованных и зарегистрированных предметов. И эти предметы, разложенные на столах, поражают каждого своей вещественной объемностью, своей наглядной осязаемостью. Пролетели десятки тысяч лет, а эти каменные топоры, кремневые или обсидиановые наконечники стрел лежат перед тобой новенькие, а главное, вещественно реальные, не менее, а может, еще более реальные, чем столы, на которых они лежат, чем стены музея или института. С астрономом дело обстоит иначе. Он предъявляет Фоме неверующему спектографический снимок... Что еще он может предъявить? Так я разубеждал себя. А дни приближались. Накануне мне позвонили из Географического общества. - Проектор понадобится? - спросили меня. - А как же. Непременно. - И у вас много диапозитивов? - Всего-навсего один снимок, - ответил я и повесил трубку. Да, всего один снимок, давно уже взятый под подозрение Апугиным. Может, лучше отказаться от доклада? Еще не поздно. Позвонить утром и сказать ангина или грипп. Разумеется, я не позвонил и не отказался. В большом зале Географического общества собрались географы, геологи, геофизики, астрономы. Археологов, конечно, не было, кроме одного апугинского аспиранта. Его, вероятно, прислал сам Апугин, чтобы быть в курсе дела. В первом ряду сидела какая-то очень старенькая старушка, приложив к уху слуховую трубку. Затем прозвенел звонок, и председательствующий сказал: - Слово для доклада предоставляется Сергею Сергеевичу Ветрову..."