Артем Абрамов - Место покоя Моего

Петр чувствовал это. Ласково, стараясь страх погасить, произнес:

— Не бойся, сегодня тебя заберут твои родители. Хочешь есть? Мастер произносил что-то еще, столь же случайное, малозначащее — просто чтобы не молчать, а сам посылал в мозг Иешуа успокаивающие сигналы: «безопасность», «уют», «спокойствие».

— Да, я бы поел. — Глаза мальчика потеплели, страх проходил.

Любопытно, что Иешуа никак не отреагировал на упоминание о родителях, отметил Петр. Как будто ему все равно. Вчера он хотя бы спрашивал о них, а сегодня… Петр постоянно сканировал мысли мальчика, но в них никак не отображалась тоска по матери и отцу, по дому, по сестрам. Интересно…

Интересно-то интересно, но Петр не преминул мысленно усмехнуться: все-таки профессиональные реакции Мастера куда как далеки от общечеловеческих. Другой бы обеспокоился: как так, ребенок не помнит о родителях, не думает, не волнуется, — а Петру всего лишь интересно. Научный, стало быть, интерес…

Пока Кевин Бакстер собирал на стол, Жан-Пьер с Мастером вышли из дома на улицу, точнее — в проулок между стенами домов, такой провинциально тихий, мертвый даже. Только у стены напротив тяжко, со стонами ворочался нищий: ему вчера, видимо, по случаю праздника много и часто наливали кислого, вроде бы легкого, но коварного галилейского вина, и он, до конца, похоже, не протрезвев, тупо глазел на двух богато одетых господ. Проворчал что-то, отвернулся, улегся поудобнее.

Иерусалим — город контрастов. Истина банальная, но, как оказывается, исторически справедливая.

— Мастер, — сказал Жан-Пьер, — я так понял, вы уже почистили мальчика? Он ничего не помнит…

— Да, Асаф, вчера ночью я им позанимался. Кое-что стер, кое-чему научил. Снял блокаду с биополя. Оно пока слабенькое, но должно развиться. Вот что меня волнует, так это матрица. Точнее, ее молчание. Что-то здесь не так. — Петр смотрел Сквозь дверной проем на Иешуа, жадно уплетающего холодное мясо.

— А мы и не знаем, что так, а что не так, Мастер. Мы — первые. На нашем опыте станут учиться;

— Если станут, если будет — чему… Право, очень хотелось бы… задумчиво сказал Петр. Поежился. — Пошли-ка в дом, зябко что-то.

Давид-Кевин полностью занял внимание мальчика, рассказывая ему какую-то смешную историю. Техник не просто рассказывал — он ее играл: строил рожи, жестикулировал, менял голос, коверкал слова. Иешуа заливался смехом: от настороженности не осталось и следа. Все-таки не зря Петр обратил внимание на еще одно — педагогическое — образование Кевина Бакстера, когда перечитывал перед броском его досье. И ведь раньше не раз читал, но прихотлива память человеческая: не нужен был Бакстер-педагог — Петр и не помнил о нем…

— Иешуа, ты поел? — Петр сел за низкий столик напротив мальчика. — Доктор, уберите, пожалуйста, все со стола. Хотя нет, чашку оставьте.

На низком мраморном столе, в самом центре одиноко осталась небольшая глиняная чаша без ручек. Обыкновенная дешевая чашка, грубая, тяжелая, каких много в небогатых еврейских домах.

— Смотри, Иешуа…

Мастер поймал взгляд мальчика, глазами указал ему на чашку. Она чуть пошевелилась, словно раздумывая, а потом стала двигаться к мальчику. Телекинез, трюк из начальной школы… Глаза Иешуа округлились, он закричал, отскочил неловко. В следующее мгновение он уже сидел на корточках в дальнем углу комнаты. Обхватил руками коленки, дрожал. Петр поймал чашку, вздохнул, посмотрел на Техников. Те посмеивались.

— Нечего хихикать. — Подошел к Иешуа, сел рядом. — Ну, чего ты боишься, глупый. Это же не страшно…

— Она… сама! — Мальчик источал едко кислый запах, ощущаемый только Петром — запах страха.

— Она не сама. Это я ее двигал. Успокойся. Ты тоже так можешь. Я тебя научу, хочешь? — Кислота становилась не такой резкой, к страху примешалось любопытство.

— Я смогу ее подвинуть? Как? — Иешуа недоверчиво глядел на Мастера: что же он за человек? Кто эти двое? Как я здесь оказался? Как двигалась чашка?..

Петр легко читал мысленные вопросы мальчика.

— Если ты не будешь убегать, я тебе все покажу. — Взял за руку, подвел к столику, усадил на подушку. — Смотри…

Чашка, постукивая донышком о столешницу, затанцевала на середине стола. Мальчик секундно вздрогнул, в глазах промелькнул испуг, но сразу же пропал. Без моего вмешательства, подумал Петр, успокаивать не пришлось. Молодец Иешуа, ты быстро учишься…

— Как это, Учитель?!

— Смотри на чашку. Упрись в нее взглядом. Представь, что ты двигаешь ее рукой… Да нет, руки убери! Глазами, только глазами… Иешуа выпучил глаза, уставился на чашку, подался вперед…

— Не получается. Учитель. Я не понимаю, что надо делать.

— Получится. Не торопись, попробуй еще. Представь, что ты толкаешь большой камень. Тебе тяжело. Напрягись… Да убери же ты руки!.. Ну!..

Мальчик набрал воздуха, задержал дыхание, сжался — чашка не шелохнулась.

— Не получается.

Петр встал позади Иешуа, положил ему руку на затылок, прошептал на ухо:

— Сейчас получится. Ты только верь, что получится… Ну, давай…

Чашка как бы нехотя, медленно поползла к краю стола.

— Я чувствую это, Учитель! — радостно крикнул Иешуа, повернул сияющую рожицу к Петру. Чашка затормозила.

— Не отвлекайся. — Мастер чуть отстранил руку от головы мальчика: дальше сам. — Продолжай.

Чашка под взглядом Иешуа, чуть подрагивая на ровной поверхности стола, медленно, ползком перемещалась к краю. Доползла, остановилась. Мальчик взглянул на Мастера, тот слегка кивнул: давай дальше. Чашка резко дернулась, соскочила со стола на подушку для сидения, затем на пол. Под восторженным взглядом мальчика каталась по полу, подскакивала, переворачивалась, пока наконец не раскололась, ударившись о стену.

— Простите, — с сожалением произнес Иешуа.

— Не страшно. — Петр улыбался. — Новую купим. А ты молодец, Иешуа. Не устал?

— Нет, Учитель! — Мальчик явно готов был двигать в комнате все — от мебели до стен.

— На сегодня хватит. Делай так иногда, чтобы не забыть, но никому не показывай свое умение. Понял?

— Понял. — Мальчик кивнул. — А почему?

— Просто не показывай. Об этом никто не должен знать… — Сказал, закрепил мысленным блоком в голове Иешуа: «никому не показывать».

Все-таки мальчик чуть изменился… Петр смотрел на Иешуа, собирающего глиняные черепки разбитой чашки. Что-то неуловимое, непонятное даже Мастеру… Чуть сдержаннее стали реакции на происходящее вокруг? Да. Поумерилась детская восторженность? Пожалуй… И еще — этот взгляд… Как будто он понимает, что с ним происходит… Только как понимает? И что понимает?..