Роджер Желязны - Возвращение палача

— Тогда вот чего я не понимаю, — сказал я. — Почему же убийство Барнса не встревожило ее? Не было возможности сразу точно установить, что это дело рук не Палача, а человека.

— Единственное, чем я смогу все это объяснить — такая гордячка, какой была Лейла, считала себя обязанной делать выводы, исходя из обычных, «земных» обстоятельств.

— Мне не нравится это объяснение. Но вы знали ее, а я — нет, и конец ее наталкивает на мысль, что ваше заключение было правильным. Единственное, что весьма беспокоит меня в этой истории — шлем. Все выглядит так, как будто Палач убил Дэйва, затем прихватил шлем и нес его в своем водонепроницаемом отсеке от Мемфиса до Сент-Луиса исключительно для того, чтобы обронить его на месте своего следующего преступления. Это бессмысленно.

— Действительно, бессмысленно, — согласился сенатор. — Но я мог бы предположить, как это случилось. Вы понимаете, Палач не обладает способностью говорить. Мы общались с ним только через посредство подобного оборудования. Вам что-нибудь известно об электронике?

— Да.

— Ну, короче, я хотел бы, чтобы вы проверили этот шлем и определили, будет ли он работать.

— Не так-то это просто, — заметил я. — Я не знаю, на каких принципах он основывался первоначально, и я не настолько гениальный теоретик, чтобы раз взглянув на вещь, мог сказать, будет ли она функционировать как пульт телеуправления.

Он закусил нижнюю губу.

— Тем не менее, попробовать можете. Там могут быть какие-нибудь царапины, вмятины, следы новых соединений — я не знаю что. Поищите их.

Я кивнул и стал ждать продолжения.

— Думаю, Палач хотел поговорить с Лейлой, — продолжал сенатор. — Или потому, что она была психиатром, а он знал, что функционирует плохо, и что проблемы у него совсем не с механикой, или потому, что мог считать ее в своем роде матерью. Помимо всего прочего, она была единственной женщиной, участвовавшей в проекте, и он владел понятием о том, что такое мать — со всеми прочими ассоциациями, связанными с этим понятием — он получил это из наших мыслей. Могли подействовать и обе эти причины. Мне кажется, он должен был забрать шлем по этим причинам. Он понял, что шлем устанавливал связь между мозгом Дэйва и его разумом. Мне хочется, чтобы вы проверили шлем потому, что представляется вполне возможным, что Палач разъединил цепи управления и оставил нетронутыми цепи коммуникационные. Я думаю, что после этого он передал шлем Лейле — или заставил ее надеть его. Она испугалась — попробовала убежать, сопротивляться или позвать на помощь — и он ее убил. Шлем больше не был ему нужен, он выбросил его и ушел. Похоже, со мной разговаривать он не желает.

Я поразмыслил над этим и кивнул.

— Ну, ладно, испорченные цепи я сумею распознать, — согласился я, — если вы мне покажете, где тут у вас инструменты, я и займусь сейчас этим.

Он остановил меня, взмахнув рукой.

— Впоследствии я разыскал этого охранника, — продолжал он. — Мы не могли оставить это просто так. Я помогал его семье, позаботился о них — вот именно — и с тех пор…

Я не смотрел на него.

— …не было больше ничего, что я мог бы для них сделать, — закончил он.

Я не проронил ни звука.

Он допил виски и слабо улыбнулся.

— Там, позади — кухня, — ткнул он большим пальцем. — Прямо за ней — чуланчик. Там и лежит инструмент.

— Ладно.

Я поднялся на ноги. Взяв шлем, я направился к дверям, пройдя мимо места, где стоял в тот момент, когда он загонял меня в угол.

— Погодите минутку! — бросил он.

Я остановился.

— Почему вы подходили сюда раньше? Что за стратегический план созрел у вас насчет этого места в комнате?

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете — что.

Я пожал плечами:

— Просто прошел, где удобно.

— А по-моему, у вас для этого были куда более веские причины.

Я быстро посмотрел на стену.

— Не в тот раз.

— Объясните.

— Вы ведь на самом-то деле не хотите этого знать.

— Еще как хочу.

— Ладно. Я хотел выяснить, какие цветы вам нравятся. Помимо всего прочего, вы — мой клиент, — и я пошел дальше через кухню в чуланчик, где принялся искать инструменты.

Я сидел в кресле, повернутом боком к столу и лицом к двери. В большой комнате домика основными звуками были случайные шорохи да треск поленьев, превращающихся в пепел на каминной решетке.

Только холод, белизна снежных хлопьев, несущихся за окном, и безмолвие, подчеркнутое ружейным огнем, углубившееся теперь, когда перестрелка прекратилась… Ни вздоха, ни шороха. И ничего не предвещает бурю — разве что ветер за окном… но его тоже нет.

Большие пушистые снежинки в ночи, в безмолвной ночи, безветренной ночи…

После моего появления прошло немало времени. Сенатор долго беседовал со мной. Его расстроило то обстоятельство, что я не мог ему рассказать слишком многого о «подпольной безличностной субкультуре», в существование которой он уверовал. В действительности я и сам не был уверен в том, что она существует, хотя мне приходилось случайно сталкиваться с тем, что можно было принять за ее краешек. Тем не менее, я никогда не горел желанием установить связи с чем-то этаким и не интересовался даже намеками на подобные вещи. Я высказал ему свое мнение о Центральном банке данных, когда он спросил меня о нем, и в этом мнении ему кое-что не понравилось. Он обвинил тогда меня в огульном отрицании способа решения проблемы без всякой попытки предложить что-то конструктивное взамен.

Мысли мои рванулись назад — сквозь усталость и время, и лица, и снег, и массу пространства к давнему вечеру в Балтиморе. Как давно это было? Это заставило меня вспомнить «Культ надежды» Менкена. Я не мог дать сенатору точный ответ, альтернативное предложение подходящей системы, которой ему хотелось — потому что таковой не могло быть. Обязанности критики не надо путать с обязанностями реформатора. Но если непроизвольное сопротивление сливалось с подпольным движением, занятым поиском способов обмануть тех, кто владеет записью данных, вполне могло случиться так, что большинство предприимчивых личностей случайно наталкивались на какой-либо полезный эффект. Я пытался заставить сенатора понять это, но не знаю, как много он извлек из всего того, что я сказал ему. В конце концов он утомился и ушел на верхний этаж принять таблетки и закрылся там на ночь. Если его и беспокоило то, что я не обнаружил в шлеме никаких поломок, он этого не показал.

Итак, я сидел там — с рацией, револьвером на столе, инструментом на полу около кресла и с черной перчаткой на левой руке.

Палач придет. Я в этом не сомневался.

Берт, Ларри, Том, Клей и шлем могли — а может, и не могли остановить его. Что-то во всем этом беспокоило меня, но я настолько устал, что просто не мог думать о чем-то, кроме сиюминутной, теперешней ситуации, собирая все остатки бдительности. Я не решался принять стимулятор, выпить или закурить, потому что моя центральная нервная система была частью оружия. Я смотрел на то, как мимо окна пролетают большие пушистые снежинки.