Владимир Савченко - За перевалом. Научно-фантастический роман (С иллюстрациями)

АСТР. Хороший же урок преподашь людям ты, учитель!

ИРЦ. Даю врез характерных реплик — без перечисления имен, которое отняло бы много времени.

— Он не человек, он лжец!

— А я тоже умею это «ди люге», целесообразно искажать истину! Думаю, что каждый, покопавшись в душе, смог бы признаться в том же. Мы не делаем так не потому, что начисто лишены этих психических потенций, а потому, что не хотим. Прекрасно обходимся без этого. Но если ставить вопрос так: он это может, — то надо осуждать и тебя, и меня… всех!

— Да! Правосудие должно судить только за содеянное. С осуждения-наказания за возможность совершить проступок начинались все тирании.

— Речь не о том. Много ли весит жизнь этого Аля против скрытых в нем знаний Девятнадцатой звездной? Ведь звездная экспедиция — это то, на что многими людьми потрачены десятилетия их жизни, а многие жизни и целиком, то, во что вложен труд миллионов!

АСТР. ИРЦ, достаточно! Вот, сказано главное. Ило, ты назвал его товарищем, сравнял с собой, с нами… Тебе виднее. Скажи: если прямо объяснить ему, что и экспедиций-то этих было всего двадцать и как выкладывались на них и в них, — он согласится на сканирование?

ИЛО. Не знаю. Возможно, нет.

АСТР. А ты — приведись такое тебе — согласился бы?

ИЛО. Да.

АСТР. И я согласился бы — тоже без колебаний. И любой другой. Вот видишь… а ты говоришь!

ИЛО (после молчания). Ты жесток… Ох, как ты жесток, Ас! Жесток без необходимости… Согласится или не согласится Аль? Возможно, что и согласится. Но ты сначала спроси, а кто пойдет и скажет ему это? Скажет:

Пришелец, дай считать с себя важную нам информацию — и погибни. Да, я бы дал считать и погиб, и ты, и многие — потому что это наш мир, наша жизнь. Каждый ее изрядно отведал, знает, что она продлится тысячелетия и без него. А для Аля она — начавшееся исполнение мечты. Даже больше, о многом нынешнем он и мечтать не мог… Ты храбрый человек, Астр, все знают о твоих подвигах в Тризвездии и на Трассе. Больше того, ты не побоялся затеять спор перед лицом человечества, встревожил людей страхами и подозрениями, чтобы поставить на своем. Так пойди, храбрый, скажи Алю, что ты хотел. Убей его на пороге мечты! Или пусть другие пойдут и скажут ему это, глядя в глаза.

Ты напираешь на ценность космических дел для человечества. Да, это так. Но давай помнить о самом первом, извечно первом, извечно первом условии освоения и Солнечной, и дальнего космоса, и для любых, грандиозных дел: при исполнении их мы ничего не должны утратить из накопленных ранее богатств духа и ума человеческого. Ничего! Только обогатиться, подняться выше. А если космические дела начнут теснить в нас человеческое, то зачем он, космос?

Пространство, Ас, имеет лишь три измерения, в человеке их тысячи.

И не случится, я уверен, бед, которыми ты, стремясь поставить на своем — да, только для этого! — нас пугаешь. Мы дадим Алю просто так больше, чем он взял бы любой хитростью, — и он это поймет. Зачем же ему ловчить! Да и чего бы стоила организованная мощь нашего мира, наше знание жизни, умудренность пятитысячелетней историей, если один человек смог бы все нарушить?.. Так что, Астр, я скажу тебе то, что и в прошлый раз: пусть живет, пусть входит в наш мир и будет таким, каким будет. Поможет раскрыть загадку Одиннадцатой планеты и Дана — хорошо, а нет — значит, нет. И последнее: ты, Ас, знаменитый астронавт, талантливый исследователь космоса, но от должностей и занятий, где решаются судьбы человеческие, тебе, по-моему, надо держаться подальше. Или другим удерживать тебя от этого, как угодно. Ты жесток, непроницателен, подвержен элитарному чванству и, самое серьезное, на слишком многое идешь, чтобы поставить на своем… ИРЦ, мнение учителя Иловиенаандра 182 о Линкастре 69/124 не для эфира, только для Совета Космоцентра.

ИРЦ. Принято.

ИЛО. Теперь, если считаешь нужным, ставь вопрос на голосование. Прощай!

9. ПРОБУЖДЕНИЕ № 3

Проснувшись утром, Берн не сразу понял, отчего его переполняет — ну, просто плещет через край! — бодрая, светлая радость. Он вскочил с ложа, выбежал на поляну. Городок еще спал. Красный сплюснутый диск солнца выбирался из-за горизонта между медными стволами. Было тихо, свежо, туманно. Крепко пахло росой и хвоей, опавшими листьями. Что-то в мире было не так, что-то надо вспомнить!

«Хорошо!» Берн засмеялся солнцу. Веселая, озорная сила наполняла его мышцы, каждую клетку тела. Захотелось пройтись колесом, трава просто манила кувыркнуться. А что? Он так и сделал. Ледяная трава обожгла ладони. Колесо вышло на славу: четыре оборота из конца в конец поляны. Он даже не задохнулся.

Неподалеку высилась веерная пальма с шероховатым стволом в темных и серых кольцах. Берн азартно поплевал на руки и полез, смеясь своей прыти, полез, как папуас — не карабкаясь, а будто взбегая ногами и руками. Он добрался до чуть-чуть подрагивающих вееров без передышки. Внизу были маленькие домики, из них выходили маленькие люди. Солнце из красного стало оранжевым. Легкие шеренги облаков плыли над корпусами-волнами Биоцентра.

— Эге-геееей! — закричал профессор: просто так, попробовать голос.

«…еей!» — отдалось в деревьях.

— «Мяу-у!» — передразнил внизу кто-то из биологов. Это отрезвило Берна: что это он, действительно, как кот? Он полез вниз. «Что со мной творится?» И вспомнил: тело! Он чувствует новое тело.

…Нет, оно не новое — его. Вот коричневая родинка у ключицы, пятна от прививки оспы ниже левого плеча; вот старый, довоенных времен, шрам на боку, память о студенческой демонстрации, потасовке с полицией — врезал один кованым ботинком по ребрам. Но дело не в том: под кожей с метинами жило не прежнее тело сорокалетнего мужчины, поношенное и деформированное нездоровой жизнью, а крепкое, налитое гибкой силой тело двадцатилетнего атлета Оно-то и было настоящее, его!

Нет-нет, надо точно вспомнить: в каком, собственно, смысле оно — его? Ведь и в двадцать лет он был не такой — сутулый анемичный юноша. А сейчас — ого-го, оля-ля! Берн напряг бицепсы. высоко подпрыгнул, схватился за горизонтальную ветку клена, подтянулся, метнул тело вперед, перекувырнулся в воздухе, стал на ноги «Вот это да! Я никогда не умел так делать».

От толчка желтые листья клена сбросили на него дождь росинок Он засмеялся от щекотного наслаждения и изумился еще одному открытию: кожа умела коротко и резко подергиваться, чтобы сбросить каплю влаги, как у молодых лошадей.

Минуту он забавлялся: клал на бедро травинки, веточки — и сбрасывал их движением кожи.

Так поэтому оно и его: владение всем в себе? Нет, вспомнил Берн, есть и сверх того еще, самое главное: он выбирал. Полурастворенный в биологической жидкости, когда к нему сходились щетины зондов и электродов, он необыкновенно много знал — чувствовал (или это жидкость знала?) о себе, о телах человеческих и иных. Он знал не слова, не числа — что-то большее: чувственную суть каждого органа, мышцы, жилки, взаимодействия всего этого, телесную идею себя. Он проникал в это сначала неуверенно, с тайной жутью, но чем далее, тем спокойней. И, постигнув возможности, стал выбирать — собирать, конструировать свой биологический образ: чтобы не слишком могуч, это лишне, но и не тщедушен, чтобы и по характеру, и по внешности, и главное — по миру сему было в самый раз. Поэтому и получилось его тело, в большей степени его, чем данное при рождении.